Сергей Синякин - Игры арийцев, или Группенфюрер Луи XVI

Он с восторгом посетил Вевельсберг: святую святых ордена СС. Дух рыцаря Вевеля фон Бюрена незримо витал в замке, где за круглым дубовым столом на стульях с высокими спинками, обтянутыми грубой свиной кожей, двенадцать обергруппенфюреров во главе с рейхсфюрером Гиммлером предавались медитациям во славу и благополучие рейха. Фон Таудлиц в мечтах представлял себя одним из таких посвященных, ведь ступень, отделяющая его от должности обергруппенфюрера, была незначительной и ее легко можно было преодолеть, если работать не жалея сил на процветание рейха. Гитлеризм в его глазах приближался к средневековью, пусть даже не содержал всех тех атрибутов, милых сердцу повзрослевшего и возмужавшего Зигфрида. Фон Таудлиц был здравомыслящим немцем, поэтому он никогда не поддавался магнетическим чарам фюрера, а к его доктрине, изложенной в «Майн кампф», относился с внутренним сарказмом и насмешливостью. Это уберегло фон Таудлица от ревностного и беспрекословного поклонения фюреру. Будь все иначе, дело бы закончилось выстрелом в висок близ рейхканцелярии, именно так поступил генерал Кребс и сотни других истово уверовавших. Но фон Таудлиц всего лишь принимал рейх как случившуюся историческую данность, в которой было приятно и значительно жить, поэтому, когда случилось поражение, он не стал оплакивать погибшую Германию, а постарался извлечь из нее максимальную личную выгоду, сулящую осуществление его внутренней мечты. Фон Таудлиц никогда не относил себя к правящей элите Германии, войдя в нее, он всего лишь использовал открывшиеся возможности для извлечения личных благ и удобств. Нет, он не относил себя к оппозиции, более того, он жестоко расправился с теми, кто в эту оппозицию входил и попытался устранить Гитлера в неудавшемся путче сорок четвертого года. Зигфрид фон Таудлиц в течение десяти лет разыгрывал циничную комедию веры в мудрого и непогрешимого вождя Адольфа, каждый день он демонстративно исповедовал предписанные именно на это время взгляды, его поступки соответствовали этим взглядам, поэтому подхватить какую-то ересь, которую фон Таудлиц считал сродни венерическому заболеванию, он никак не мог. Вместе с тем живущий в нем миф, порожденный пылким детским воображением, уберег фон Таудлица от принятия всерьез гитлеровского мифа, детские мечты послужили прекрасной прививкой от мистики времени, в котором ему довелось жить.

Воспитанный на бульварных романах, фон Таудлиц без оговорок верил лишь в силу денег и власти; с помощью подкупа подавляющее большинство людей можно склонить к тому, о чем мечтает достаточно щедрый хозяин, лишь бы он был достаточно твердым и последовательным в достижении поставленной цели и не боялся пролить кровь тех немногих, кто посмел бы усомниться в качестве и правильности избранного пути.

Здесь, в джунглях, он радостно и недоверчиво наблюдал, как воплощаются в жизнь его детские мечты, как рождается новый миф, который, как полагал сам группенфюрер, был гораздо жизненнее и качественней аскетичного национал-социализма, придуманного австрийским недоучкой.

Растущие на глазах крепостные стены радовали взгляд.

— Что за странность, Зиги? — спросил Йоганн Виланд. Щуплый и тонкошеий, с бледным лицом нездорового человека, он производил впечатление обиженного жизнью человека. — Жить в средневековом замке? С таким же успехом ты мог восстановить ацтекский город!

— Да, — согласился Таудлиц. — Но в нем не было бы той роскоши, которую задумал я.

К этому времени среди обитателей привилегированной части поселения, которую Таудлиц почему-то назвал «Нормандией» и неукоснительно требовал, чтобы все придерживались именно этого названия, достигло трехсот человек.

Работа кипела.

Внутри крепостных стен возводились дворцы и дома, туда завозились красное и черное дерево и инкрустации, оборудование для фонтанов, ковры — Таудлиц швырял деньгами так щедро, что это изумляло даже верных его подвижников, которые не могли сообразить, на кой черт их предводитель тратит также средства на временное убежище.

Постепенно они догадывались, что город в сельве строится не на время, им предстояло жить в нем до скончания дней.

— Кстати, — сказал фон Таудлиц. — Мои верные сподвижники, жить под прежними именами становится небезопасно. Я выправил вам паспорта.

— Надеюсь, себя ты тоже не забыл? — саркастически спросил Виланд.

— В первую очередь, — с выражением каменного покоя на лице сказал Таудлиц и протянул ему аргентинский паспорт.

Паспорт был выписан на имя Жюля Рогана.

— А у тебя? — поинтересовался Виланд, оборачиваясь к Мереру.

Мерер стал Полем Ришелье.

Паспорт Палацки оказался выписанным на имя Анри Монбарона.

— Значит, мы теперь лягушатники? — засмеялся Мерер. — Да, господин группенфюрер, веселенькие имена избрали вы нам. Как нам теперь прикажете именовать вас? Себе вы тоже взяли французскую кличку?

— Меня зовут Луи Бурбон, — фон Таудлиц дернул щекой, и это было признаком нарождающегося гнева. — Можно называть меня просто — господин Луи. Пока господин Луи. Что же касается твоего обращения, Анри, то клянусь Богом, я, не задумываясь, пущу тебе пулю в лоб, если ты еще раз позволишь себе назвать меня группенфюрером. Это касается всех. Все слышали? Забудьте прошлое. Его не было. Смотрите в будущее — оно великолепно!

Виланд не разделял его убеждений.

Ряд процессов над военными преступниками в Европе привел его в уныние. Собственные его грехи не давали причин для успокоения. Особенно беспокоило, что срок давности по военным преступлениям был отодвинут в неопределенное будущее, и жизнь не давала поводов для триумфального возвращения на родину. Да и возвращаться было некуда — Германии была разделена, а все, что было дорого Йоганну Виланду, оставалось в Восточной зоне, где хозяйничали большевики. Виланд не сомневался, что уж они-то с удовольствием накинули бы пеньковую петлю на его тощую шею. В свое время он немало поработал с доктором Менгеле. Виланда интересовали особенности рождения однояйцовых близнецов, и где бы он нашел условия лучшие, чем в концлагере Равенсбрюк?

Мучаясь от безделья, Виланд организовал себе в лагере операционную, но Таудлиц запретил проводить любые эксперименты с местным материалом, поэтому приходилось довольствоваться рядовыми операциями, вроде вскрытия фурункула или удаления аппендицита. Эти операции Виланд мог проводить с закрытыми глазами, на ощупь, его руки истосковались по настоящей работе, а ее не было. Хотелось закончить исследования, начатые в благословенное военное время, но даже наметок на то, что когда-нибудь это будет возможно, пока не было.