Василий Панфилов - Отрочество

В груди начала разгораться глухая злоба. Вот пошто так? Одним всё, а другим?! Чем он хуже?

– Вот! – Мишка, отнёсший альбом и вернувшийся с кучей бумажных свёртков, начал распаковывать их, щедро одаряя приятелей, – Специально такие брал, штоб от дальней дороги не испортились.

– Миш, ты среди жидов прожил, сам-то не зажидился? – с вызовом поинтересовался Федька.

– Не-е… – Пономарёнок даже и не подумал обижаться, расплывшись в ухмылке.

– А какие они? – быстро спросила Прасковья, заалев щеками, но не отрывая от Мишки большущих синих глаз.

– Ну… всякие, – ответная алость стала расползаться по портняжке, – Люди как люди, хотя и с чудиной.

– А кровь християнскую пьют? – не унимается Федька.

– Кровь? – удивился Пономарёнок, – За всех не знаю, но я где жил, то нормальные, только и разницы, шо не в церковь, а в синагогу, и не по воскресеньям, а по субботам. Какие-то можа и пьют, а эти так – работают себе, как и мы, грешныя.

– Это неправильные жиды, ненастоящие! – авторитетно заявил Савка-слесарёнок, – Мне брат всё как есть обсказал об них! Они кровь в мацу добавляют, от християнских младенцев!

– А можа, таились просто, – не согласился Лёшка Марьин, – от християн! Скока там на етой… Молдаванке, да! Скока там християн? Раз-два, и по пальцам! Што им, трудно поактёрствовать перед несколькими человеками? Показали себя хорошими-расхорошими, а сами нож за спиной. Окровавленный!

– Спициялисты! – захихикала мелкая Ленка в цыпошный кулачок, – По жидам!

Она так заразительно и дурашливо смеялась, повалившись на спину без страха выпачкать старенькое, залатанное и застиранное платье, што все вокруг и захихикали. И действительно – спициялисты!

– Ну а всё-таки? – шмыгнув носом, поинтересовался основательный Дима, который жестянщиков второй сын, – Какие они?

– Ну… какие? – Мишка немного раздражился, – Вот как вам, а?! Татар нашенских, московских, вы всех знаете, и небось ишшо и друзья-приятели, ну иль хотя бы знакомцы, у кажного есть, так? А попробуй вы о них обсказать кому из деревни глухой! А?! Вот приехал такой, стоит на вокзале дурак-дураком, и только башкой озирает вокруг, со ртом раскрытым!

– Ты ково это дураками? – набычился Федька.

– Крестьянина из деревни, – не поддался Мишка, – вот вцепился такой в тебя, и говорит – обскажи мне, мил-человек, за татар вашенских! Вот обскажи!

– Ну я это… – потерялся Федька, – да ну тебя!

– То-то! Люди как люди, – повторил Пономарёнок, – Не хорошие, не дурные. Хотя и чудные! Для нас. А для них самое и оно!

– Правда, – раздумчиво добавил он, – ворья среди них много!

– Во! – засиял Савка-слесарёнок, – А я што?!

– Много, – повторил Мишка, – но там дело такое, што – Одесса! Соблазнов – страсть! Порт, сами понимать должны. Контрабанда и всё такое, не кажный и удержится!

– А… какое оно, море? – вклинился в разговор пекарёнок.

– Море, – отчаянно захотелось залезть в затылок, но под взглядом Прасковьи захотелось почему-то сдержаться, выказав себя солидным и почти взрослым, – оно, брат, такое… Здоровское! И Одесса – здоровская!

« — Здравствуй на многие лета, брат мой Санька. Пишу тебе, как выдалась свободная минутка. Вернулся только из немецкой колонии, сбросил с плеч аккордеон, повесил куртку на вешалку, да и сел за письмо.

Душа моя разрывается на части — сил нет, как соскучился по тебе, Мишке, Владимиру Алексеевичу, Марии Ивановне и Наденьке.

Поверишь ли, даже сэр Хвост Трубой снится иногда. Подойдёт этак, боднёт башкой своей лохматой… дескать, скоро ты в Москву прибудешь-то?

Скучаю и по улочкам Московским, вплоть до каждого проулочка трущобного. Звон колокольный, стены Кремля, акающий московский говорок сниться. Бывает, что и гуляю во сне по улочкам, ставших мне роднее родных. Просыпаюсь, и слёзы на глазах.

Рвётся душа моя к вам так, что будь крылат – вот ей-ей, только взмахнул бы крылами, и к вам! Совсем уже скоро сяду на поезд, и отбуду в милую моему сердцу Москву, тотчас по отбытию затосковав по Одессе. Так вот, брат. Сердце навечно пополам.

Знаю уже, что буду видеть во сне Одессу с её набережной и каштанами в цвету, изменчивое и любимое море, Фиру, тётю Песю, Лёвку, Косту и всех-всех-всех, ставших для меня родными и близкими.

Хочется иногда придумать что-нибудь этакое, чтобы махнуть этак крылами, и в Одессе через пару часов. Не знаю пока ещё, как подступиться, но твёрдо уверен — небо будет нашим!

Есть у меня идеи крылатые, Санька! Есть! Но для этого нужна либо всемерная помощь государства, на что я совершенно не рассчитываю, зная безмерно дурное управление, либо деньги. Много денег!»

Шквалистый порыв ветра ударил в окно, заставив задребезжать стекло, за которым, отчаянно размахивая крылами, задом наперёд пролетел обалделый голубь, теряя перья и остатки и без того невеликих мозгов.

— Ма-ам! – раздался восторженный детский голосок, перекрывший шум ветра, – Смотри! Ма-ам…

Не выдержав пронзительного по-кошачьи мамканья, подошёл к окну. Ну да, ожидаемо… Мелкие Кацы, раздобыв где-то кусок драной парусины, подпрыгивали, вцепившись в углы, и пролетали несколько метров, заливисто хохоча.

– Ма-ам!

– Ой вэй! — показалась на пороге мать чумазого семейства, всплёскивая заполошно руками, — Живо домой! У всех дети как дети, на счастье и гордость, а у мине босяки на позор уже сейчас, а не когда подрастут! Домой!

— Ну ма-ам… – дружно, на редкость пронзительными противными голосами.

– Домой! – а голосок! Сразу ясно, што дети родные, и им есть куда расти по противности и пронзительности.

«Погода в Одессе отличная! Лёгкий октябрьский ветерок колышет кровлю домов, мимо пролетают мелкие домашние животные и дети до восьми лет…»

— Егор! -- в дверь отчаянно замолотили, – Впусти, пока нас вместе с Кацами не унесло! Откладываю недописанное письмо и спешу к двери.

– Ух! – бесцеремонный Боря Житков, в гимназической фуражке по самые уши, и весь посинело съёжившийся, зябко проскакивает внутрь, – Ну и погодка! Ставь самовар, иначе наша смерть от переохлаждения будет на твоей совести!

Коля Корнейчук, весёлый, болтливый и немножечко стеснительный, трясёт мне руку, после чего начинает морщиться, и громогласно чихает, отвернувшись в сторону, и накрыв платком крупный нос.

– Моё почтение, – Володя-Вольф Жаботинский более сдержан. До этого мы виделись только в редакции, да и то мельком.

Несколько минут спустя мы уже за столом, у горячего самовара, поглядывая в окно на разошедшуюся погоду. Небо заволокло тучами так нешуточно, что пришлось зажечь керосинку, несмотря на раннее совсем время.

С неба начали срываться первые капли, и вот уже поток воды хлещет наискось во все стороны разом, ища малейшую щёлочку. Дико завыл ветер, задребезжали оконные рамы, в комнате резко похолодало.