Андрей Кокоулин - Точка

Во второй части фильма Людвиг Фодер убивал. Кто-то, кажется, Вальтер, выдал ему «маузер-98» с магазином на пять патронов и поставил напротив него пятерых заключенных, взятых из Шмиц-Эрхаузена. Наручниками они были прикованы к стене, так что того, что кто-то вдруг бросится на стрелка, можно было не опасаться.

Десять шагов.

Искин помнил, что ничего тогда не чувствовал. Ничего. Даже в глубине души не бесновалось запертое, скукоженное, протестующее «я». «Я» было усмирено юнитами. Эти пятеро не снились ему потом. Пять изможденных человек в полосатой лагерной форме, которая мешком висела на каждом. Он не мог воссоздать их лиц. Помнил только, что они были большеглазые и бледные и показались ему близкими родственниками. Двое были лет пятидесяти, еще двое лет тридцати, а один, совсем мальчишка, — лет восемнадцати. Мальчишка был лопоухий. Сквозь уши просвечивал белый свет.

На кинопленку попали только их коротко стриженные черепа, лица мелькнули на долю секунды — Кинбауэр поспешил отвести камеру на Фодера, на основного героя фильма, который, широко расставив ноги, все еще голый, стоял с винтовкой наперевес.

(Господин канцлер был любителем эротики, и видимо, Кинбауэр хотел потрафить Штерншайссеру этой съемкой. Кроме того, сразу можно было объяснить, что никакой рефлексией, ни по отсутствию одежды, ни по выполнению приказов, подопытные у него не страдают).

Кинбауэр сказал: «Людвиг Фодер». Фодер сказал: «Я!». «Перед вами пять целей, Фодер». «Да!».

«Вы должны убить их». «Слушаюсь!». «Цельтесь в сердце». «Слушаюсь!». «Огонь!».

Фодер прижал приклад «маузера» к плечу и, выверенными движениями смещая ствол винтовки, выстрелил пять раз.

Вот так. Пленка не распалась, не раскрошилась от ужаса содеянного и бесстрастно зафиксировала повисшие на цепях, выгнувшиеся трупы.

Сначала Кинбауэр хотел, чтобы Фодер расстрелял собак, а остановился на заключенных потому, что их было много, тогда как собак еще стоило поискать.

— Людвиг?

— Да, — сказал Искин.

— Так вы были в сознании? — спросил Рамбаум.

— Я чувствовал себя наблюдателем. Отстраненно смотрел за происходящим. Ничего не чувствовал.

— И вы считаете это заслугой юнитов?

— Да, это было их предназначением.

— Простите, Людвиг, — произнес Рамбаум, — но мне хочется понять, чем вызвана ваша уверенность в том, что вы в это время находились под сторонним, скажем так, управлением?

— Тем, что будучи в состоянии управлять собственными разумом и телом, я бы никогда не сделал того, что сделал.

Аннет-Лилиан хмыкнула.

— А вы не думали, что могли выполнить это под влиянием химических препаратов? — спросил Рамбаум.

— Нет.

— А, предположим, под гипнотическим внушением?

Искин мотнул головой.

— Вы не понимаете…

— Я как раз понимаю, — перебил его Рамбаум и нацелил палец. — Это вы, Людвиг, не понимаете, что доказательства существования колоний микроскопических существ непонятной природы, которые, прорастая в человеке, подчиняют его себе, настолько зыбки, что просто диву даешься, как вы до сих пор в них верите.

— Я испытывал их, — сказал Искин.

Тр-р-р! — Аннет-Лилиан с треском выдрала лист из каретки, сложила его к уже напечатанным и потянулась за сигаретной пачкой.

— Он дурит вам голову, — сказала она Рамбауму.

— Иногда люди истово убеждены в том, чего нет, — ответил он ей. — Некоторые верят в высшие силы и в каждом событии находят доказательства их проявления. Некоторые верят в дьявола и также не имеют сомнений в том, что он ходит среди людей. При этом, по здравому размышлению, присутствие и высших сил, и дьявола не имеет твердого, материального основания. Все это изобретения человеческого разума, которому необходимо иметь опору для оправдания собственной слабости. А господину Фодеру, думаю, было легко поверить в тот спектакль, что разыгрывал перед всеми Кинбауэр, потому что подкреплением этой веры Рудольф занимался ежедневно.

Аннет-Лилиан закурила.

— Я католичка, — сказала она. — И верю в Бога.

— А я материалист, — сказал Рамбаум.

— Я думала вы из… — Аннет-Лилиан скривила губы. — Ну, из «Альтенэрбе».

— Обычно участие в таких организациях не афишируют, — с долей укора сказал Рамбаум, и стул под ним скрипнул. — Но что это меняет?

— Разве «Альтенэрбе» не находится на другом полюсе от материализма?

— Если считать ее, как и прежде, оккультным орденом, то да. Но с той поры, с угасания небезызвестного ее предшественника под руководством Зеботтендорфа, прошло больше пятнадцати лет. У старых организаций, как и у людей, с возрастом часто прибавляется разума, и вместо распевания заклинаний на латыни, медитаций и проведения бестолковых ритуалов с забиванием козлов и ягнят появляются вполне материалистические концепции по поиску древних артефактов.

Но это, пожалуй, к нашему делу не относится.

— Согласна.

Аннет-Лилиан затянулась, сбила пепел в коробочку и заправила в пишущую машинку новый лист.

— Хорошо, — оглянувшись на нее, сказал Рамбаум, — продолжим. Итак, Людвиг, информацию о развитии колонии вы получали посредством тестов и зрительного текста.

Искин кивнул.

— Да.

— Меня интересует вот что. Другие пациенты, если можно так выразиться про находящихся в Киле заключенных, они тестировали те же партии юнитов, что и вы, или Кинбауэр каждому давал что-то свое?

Под ожесточенный стрекот клавиш Искин вздохнул.

— Я же сказал, первые партии всегдапредназначались мне и Акселю. Последующие доводились остальными.

— Почему? — спросил Рамбаум.

— Возможно, мы с ним были более восприимчивы. Или же вероятность отторжения колонии у нас была меньше, чем у кого-либо еще. Я не могу сказать ничего определенного.

— Разве Кинбауэр вам не объяснял?

— Он говорил, что мы с Акселем находимся на одной волне с юнитами.

— Как это?

— Возможно, наши организмы, мозг как-то способствовали быстрому развитию колоний, — сказал Искин. — По другому я не могу интерпретировать его слова.

— Угу, — сказал Рамбаум. — И насколько я понимаю, Кинбауэр испытывал на вас несколько разновидностей юнитов?

— Да. Было четыре основных программы.

— Четыре?

— «Солдаты родины», «Саботаж и тревога», «Материнство». Четвертая — универсальная, общее подчинение, орднунг-юниты.

— В целом, по докладам Рудольфа я знаком с каждой программой, — сказал Рамбаум, погладив шляпу на коленях. — В свое время они вызвали подлинный фурор в фольдстаге на закрытом заседании партийного комитета. Но все же, Людвиг, как вы могли, например, участвовать в программе «Материнство»?

Аннет-Лилиан придвинулась к столу.

— Да, это было бы интересно услышать, — сказала она.

Ее голос был полон скепсиса.