Тимоти Рувидо - Хозяева плоской Земли [Путеводная симфония] [ЛП]

Я остановился на деревянном мостке через канал Св. Елены и увидел перед собой свою жизнь, вернее, её контраст. Справа краснела разукрашенная надписями грязная кирпичная стенка футбольного стадиона, над которой высились железные стропила трибун, из-за чего невинное спортивное сооружение больше походило на тюремную загородку. Вдоль левого берега канала уходили вдаль многоцветные шары кустов, над которыми возвышались статные башни зелёных тополей. Справа цивилизация, камень, разруха, отчаяние, слева – природа, гармония, красота, радость жизни. Посередине – узкий водораздел канала с безпризорными лодками. Наверху – безбрежная голубизна неба.

Чтобы выбраться из заколдованного круга сомнений, я представил себе, чему на самом деле мог явиться свидетелем. Девушек доставили на виллу вхожего в мир небожителей актёра. Для него или нет, я не знал. Вполне вероятно, что не для него. Даже скорее всего не для него. Он просто mezzano 91 91 Сутенёр (ит.) , через которого они попали в лапы настоящих заказчиков. Тот мордоворот, что стрелял в меня, был либо его телохранителем, либо телохранителем кого-нибудь из них. Жаль, я сразу не смог разглядеть и запомнить номер тачки. Она, правда, появилась из-за кустов сразу боком ко мне, а уж потом мне было не до номера. Не судьба.

И что я имел в итоге? Подозреваемого мною в сутенёрстве актёра и его относительно укромное логово, которое неплохо просматривается, но ещё лучше охраняется. Для того, чтобы двигаться дальше, мне нужна была, по меньшей мере, небольшая команда единомышленников, при деньгах, машинах и оружии, которым не нужно было бы каждый день ходить на работу, чтобы не думать о награде за свои опасные труды. Таких у меня был один – я сам. И что мне делать? Хорошо, я мог бы с утра до ночи и опять до утра сидеть где-нибудь поблизости с виллой в засаде, следить в оптический прицел снайперской винтовки за всеми приезжающими автомобилями, грузовиками, фурами и автобусами и, если снова обнаружатся девушка, стрелять из укрытия по негодяям. После первого же удачного выстрела поставки прекратятся и возобновятся в другом месте, потом в третьем, и так до посинения, пока ни закончится отведённый мне на этой земле срок. Оптимистическая перспектива, слов нет. Интересно, как бы поступил на моём месте Раскольников? Но он был тихим сумасшедшим, как все герои Достоевского, а я хоть и почитываю книжки про плоскую Землю, считаю себя пока в здравом рассудке. И потому мне нужен веский повод, чтобы прямо сейчас ни послушаться Рамона и ни бросить то, чем я по зову сердца, скажем пафосно, начал заниматься.

Поскольку единственным поводом была борьба за справедливость во всём мире, я постепенно остыл, покинул живописный мостик и не спеша возвратился домой, где проснувшаяся Эмануэла уже начала волноваться. Волнение не помешало ей на скорую руку приготовить нечто вроде завтрака, мы перекусили и отправились бродить по городу, чем занимались в своё удовольствие до самого вечера, так что обратно пришли уже в сумерках.

Сегодня я вспоминаю ту венецианскую поездку, как, пожалуй, самое счастливое время в моей «континентальной» жизни.

Несколько раз Эмануэла пыталась подвести меня к разговору о наших совместных перспективах. И всякий раз я от них уходил, причём довольно топорно, чтобы она почувствовало моё нежелание к ним возвращаться. В конце концов, не собираясь её слишком расстраивать, я брякнул:

– Исполнится тебе восемнадцать, поженимся, если по-прежнему захочешь.

Вообще-то я думал, что она обрадуется, потому что мысль звучала, на мой взгляд, вполне конкретно и однозначно. Я только не подумал о том, что четыре года для четырнадцатилетнего, пусть и развитого во всех отношениях подростка – это целая вечность. Моя замечательная спутница оказалась особой впечатлительной и ранимой. Когда мы вернулись в Геную, и я на следующий день отправился налаживать дела в контору, она собрала свои нехитрые пожитки, отдала наш общий ключ от квартиры тёте Элене (Куда ж ты смотрела, святая Елена!) и отбыла в неизвестном направлении, не оставив ни записки, ни помадного поцелуя на зеркале в ванной.

Для меня её поступок стал ударом. Скажу честно, я ожидал всего, но не такого. От отчаяния, пренебрегая всякой осторожностью, правилами хорошего тона и соображениями о том, что уже почти ночь, я бросился в Алассио, надеясь найти её там. Нашёл я только её родителей. Уже под утро, разбудив звонком в дверь неказистой квартиры на втором этаже затрапезного трёхэтажного дома, в котором едва ли сам высидел бы четырнадцать лет. Узнав, в чём дело, отец чуть ни спустил меня с лестницы, но ему помешала мать, типичная северянка заурядной внешности, худая и не выспавшаяся, которая резонно заметила, что ему надо было махать руками раньше, а не потакать дочери. Мне же она заявила, что подаст на меня в суд за растление малолетних, если я сейчас же ей ни скажу, где её девочка. Я не сразу понял, что они оба уже успели приложиться к бутылке или ещё не отошли после возлияний Дионису накануне. Надо ли говорить, что нарисованный воображением образ моей будущей избранницы потускнел. Я, как мог, их успокоил и ограничился просьбой дать мне знать на пейджер, как только их дочь появится, в чём я ни секунды не сомневался. Мать под конец нашего разговора подобрела, остыла и даже подсказала адрес художественной школы, где я мог рассчитывать получить сведения про того самого преподавателя, который стал вольным или невольным катализатором побега Эмануэлы из отчего дома.

– Только его там давно уже нет, мы обращались, – напутственно сказала она. – Он в ней больше не работает. А где работает, никто не знает.

Разумеется, ни в какую школу я не поехал. Уязвлённое самолюбие само собой зарубцевалось при виде того мира, который был родиной моей Эмануэлы. Не могу сказать, что увидел в её отце будущего себя, но нехороший привкус остался. Не хватало только искать и призывать к ответу какого-то художника, которого я никогда не знал, не знаю и знать не хотел. По дороге домой, в Геную, к тёте Элене, я успокаивал себя тем, что всё, конечно, к лучшему: если женщина ужё с ранних лет берёт и бросает дом, бросает родителей, чего от неё ожидать дальше? Будет только хуже. Может, думал я, они и за бутылку-то взялись не до, а после её отъезда, от отчаяния, от понимания, что воспитали не дочь, а какое-то неприкаянное перекати-поле. Тогда это всё равно, что вести под венец даму из публичного дома и свято верить в то, что она будет тебе до гробовой доски верна. Я знал, что прав, однако, припарковавшись и поднимаясь по лестнице в нашу бывшую квартиру, всё ещё надеялся увидеть Эмануэлу сидящей под дверью и терпеливо дожидающейся меня. Я даже успел придумать, что ей скажу, но объяснений не потребовалось: меня никто не ждал. Ни в тот день, ни в последующие.