Сергей Катуков - Мастер облаков

Последовала протянутая ладонь. Я взял ее, сложенную лодочкой, и поднялся.

В Древнем Риме оскорбление величия цезаря каралось смертью. Подобное подразумевает и наше законодательство. Искупить преступление ценой отказа от своей личности во благо личности государственной — разве это не есть тот самый путь в «сладчайший сад духовных наслаждений и праведности»?

6. Лирическое отступление в сосны

Мое окно выходило в большой, холодный лес.

Стволы сосен, перемежаясь с опушенными снегом ветвями, представляли пространство, вероятно, более плотным и занятым, чем это было на самом деле. Поэтому лес, тропинка в нем, забор вокруг дачи — все это казалось каким-то специально запутанным, обманным, замаскированным. Изредка в спускающихся сумерках между деревьев мелькали фигуры людей. Впрочем, как-то раз, наблюдая за одной из фигур — наверняка, следит за моим окном, настойчиво, уверенно вертелось в голове, — я распознал в ней причудливую тень, собравшую в себе пригорок, пенек, пушисто заваленный снегом и часть какого-то огородного строения — вероятно, теплицы. Разглядев эти детали, когда солнце ушло, я посмеялся над своей мнительностью и возвратился к рутинному занятию нескольких последних дней: чтению «Махабхараты». Безусловно, в моей ситуации это был самый худший вариант литературного развлечения. Сейчас, чтобы успокоиться, выпрямить мысли, собрать остатки воли, самообладания, мне гораздо больше подошел бы нудный, но упорядоченный и обнадеживающий «Робинзон Крузо». Человек на острове в лесу, потерпевший крушение прежней жизни. Возврата к которой, как объяснили, быть не может. Однако заботливая рука Светлова подложила именно этот запутанный, с цветастыми сюжетами и иллюстрациями издевательски плотный фолиант, подарочное издание. Обычно сеансы чтения длились недолго и заканчивались отличным и глубоким сном.

Но, конечно, за мной все-таки наблюдали. Если в течение нескольких дней после беседы с сотрудником внутренней службы безопасности меня почти не беспокоили, то в этот раз, как только я, зевнув, прилег на диван с пресловутым эпосом, в комнату, вежливо постучавшись, заглянул Светлов.

Одет он был по-зимнему и по-загородному: шуба, валенки, мягкая ушанка, стыдливо скомканная в руках. Одна из завязок игриво замотана на мизинце.

— Владимир Иванович, не пора ли прогуляться? — Несмотря на свое прошлое дружеское достижение, общаться он почему-то решил снова на «вы». Он был с улицы, и превосходные, характерные огромные запятые краснели у него на щеках.

— Извольте…

Тут же из-за спины моего провожатого возник бодрый, стройный молодец, — вероятно, один из тех пушкинских сотоварищей Черномора, с лицом правильным и совершенно общим его выражением. Он поставил в комнату пару новеньких, угольных, чувствительных валенок, на них аккуратно примостил точно такую же, как у чекиста, ушанку, заботливо подоткнув кончики завязок, и, растопырив, словно изнанку медвежьей шкуры, развернул ватную, объемную, как одеяло, шубу.

— Извольте… — повторил я, второпях неуклюже бросив невзлюбленную книгу, и вдел руки в услужливо подготовленные рукава.

Уже сильно свечерело. Солнце давно укатило на запад, оставив среди сосен, казавшихся горными выветренными столпами, остатки своего тяжелого багрянца в замерзших, тусклых лунках. Мороз буквально наливался тяжелым, синим свинцом. Светлов указал рукой на тропинку, уводившую в сосны, и тут же на деревьях вспыхнули небольшие лампочки под треугольными козырьками. Для нашего удобства.

Чекист шел впереди, шумно и радостно дыша, поворачиваясь и размахивая красной своей улыбкой, обнимая гигантскими рукавицами воздух, и громко, невнятно — одними интонациями — что-то огромно рассказывая. У меня, несколько дней сидевшему взаперти, на крутом и тугом морозе с непривычки закружилась голова. Заметив это, Светлов повторил, более сдержанно и ужато:

— Мальчишек радостный народ коньками резво режет лед!

— Звучно…

— Да, очень звучно! Звучные стихи!

— Я имею в виду оригинал: «звучно режет лед»… — Было все-таки очень холодно, я еще не согрелся и не мог разделить восторгов прогулки.

Светлов не унимался, радостно стонал в паузах и с ошибками декламировал классика:

Погасло дневное светило,

На море дальнее вечерний пал туман.

Шуми, шуми, послушное ветрило,

Волнуйся подо мной, далекий океан…

«Черт знает что такое…» — подумал я с досадой, все же заразившись лирическим восходящим настроением стихов, попавших в этот ледяной вечерний воздух и зазвеневших среди сосен поставленным зычным голосом чекиста, умевшим найти психологически верную тональность.

— Как вам книжка? — Светлов, стремительно дыша и сбивая с веток снег, продолжал обращаться на «вы». — Между прочим, одна из немногих в мире, которая сама о себе утверждает, что в ней содержится все на свете. Прямо-таки все-все!

— Я не любитель эпосов…

— Это вы зря. Сейчас самое такое время — эпическое… Мы все живем в эпосе. На самом деле. Да, мы все живем в мифе. И в эпосе… Человеческое сознание вообще очень плохо переносит реальность. Потому что в ней нет ничего человеческого. Или очень мало. Это вот как мороз.

— А эпос — это как шуба…

— Это миф — как шуба. И он вас согревает. Не дает погибнуть. Миф рукотворен, как шуба. Миф человекоподобен, так же, как одежда напоминает человека. Она скроена для него. Она его укутывает и сохраняет. Человек почти никогда не соприкасается с реальностью. Только в самом начале своего существования. Где-нибудь на заре истории. Ему зябко, неприветливо и постоянно тревожно. Потому что реальность заставляет мозг работать лихорадочно и постоянно. Мозг изобретает сознание — одежду — и это последнее, сознание, я имею в виду, формирует окончательную, уютную, наконец, ту самую человеческую оболочку, форму осуществления реальности — миф. Миф очень удобен и уютен. Потому что создан по человеческой кройке. А реальность — это радиация, пустота, бесприютный космос — она оголяет человека. Она — как камень.

Мы зашли за густые кусты. Домик исчез. Лампочки, накалившись, светло дымились прямо над тропинкой в поднимавшемся от нас паре, провисая между ближайшими соснами на оледеневшем проводе.

— Вы должны понять, Владимир Иванович, что в своей новой роли — вы совершенно мифическое и эпическое существо. Прямо сейчас я не буду углубляться во все это. Но хочу, чтобы вы кое-что поняли. — Светлов обернулся и оказался ко мне лицом к лицу. Большая, пухлая рукавица, уперлась в крупную пуговицу на моей шубе и неумело, беспомощно пыталась ею повертеть. Лицо его посинело от мороза и темноты, запятые свернулись в красно-крапчатые точки, глаза — раньше светло-голубые — тревожно и зябко сжались, потемнели. — Вы должны понять, что жизнь, казавшаяся вам оттуда, снизу, такой определенной и понятной формой реальности — совершенно другая, далеко не определенная и, может быть, даже не реальность. Здесь мы видим и формируем эту жизнь как большой эпос на основании мифологических структур, присущих сознанию большинства людей. Если вам не подходит «Махабхарата», — я надеялся, что литературно-образная подача вам покажется более близкой, — если она вам не подходит, можете воспользоваться любой научной литературой по мифологии. Ориентируйтесь на древнеиндийскую. Вникать слишком глубоко в нее не имеет смысла. Но базу следует знать хорошенько. И вжиться. Я буду вас инструктировать. — Чекист снова повернулся, пошел дальше, повращал головой, как делают спортсмены, разминаясь. — В первое время вам, Владимир Иванович, следует задавать как можно больше вопросов про нашу государственную мифологию. Чтобы, так сказать, воплотиться в нее самому.