Сергей Катуков - Мастер облаков

Потом Светлов подпрыгнул, снова поболтал головой, передернул плечами, будто пытаясь сбросить с них невидимое покрывало, сделал несколько боксирующих выпадов и, наращивая от меня дистанцию в лес, побежал трусцой, по-разбойничьи свистнув и заговорщицки запев:

«Удар, удар, опять удар, еще удар — и ввво-о-о-от!

борис будкеев краснодар — пррроводит — оперррко-о-от!»

И затем из леса раздалось раззявистое:

«И думал Будкеев, мне ребра крушааа,

Что жить хорошооо! и жизнь харрра-ша!»

7. Божественный биллиард

В домике все было тихо. Внутренняя тишина, уравновешиваясь с внешней, создавала ощущение бесконечно длительного, безвременного простора молчания. Будто все шумы, напряги, беспокойства, все спешащие поезда, спотыкающиеся, бегущие, ковыляющие, падающие ноги, болезненно мелькающие мыслеобразы — все осталось там, в полосах, сферах, в орбитах грязных и беспорядочно смешанных оттенков вопящих красок, — на бурлящей, буйствующей, охватывающей мир бесконечно широким кольцом шумящего хаоса периферии; а здесь, в центре тайфуна, в самом оке Сансары, в фундамент бытия утверждалось безмятежное белое пятно спокойствия.

Иногда только в коридоре раздавались аккуратные шаги, серые голоса — сменялись таинственные караульные. Я пробовал их посчитать — сначала на слух по оттенкам тембров, потом визуально — изредка проходя по коридорам. Явных запретов на перемещение по дому не было, но существовало несколько правил: плохим тоном считалось болтаться по этажам без дела и нарочно высматривать, что и как устроено; выходить на улицу без сопровождения и без надобности тоже не приветствовалось; после десяти вечера до восьми утра действовал своеобразный комендантский час. Естественно, все это для меня. Остальные жильцы — не считая караульных молодцов — повар, уборщик помещений, комендант, сам Светлов и еще один-два подобных субъекта, конечно, перемещались более свободно, насколько это возможно в соответствии с их службой. И в этом смысле траектории их передвижений ограничивались шахматными закономерностями. Повар: кухня — улица — кладовая — столовая. Уборщик: утреннее возникновение в гостиной — уборка лестницы — мытье полов на втором (моем) этаже — исчезновение вниз по лестнице.

Караульные, которых я безуспешно пытался сосчитать, действовали как пешки. Сравнение с матрешками не подходило из-за абсолютной идентичности не только по внешнему виду, но и по размеру. Стоило только открыть дверь, как возникал рослый, доброжелательный, молодой-удалой великан, спрашивал вежливо: «Вам куда?» и бесшумно сопровождал. Первому из них увиденному я дал имя «Иван», просто чтобы начать отсчет. Он сопутствовал мне на первом этаже, который оказался очень уютной, укромной гостиной. В центре таинственно поблескивал круглый стол, обрамленный приземистыми диванами, один боковой ход был лестницей на второй этаж, другой вел в столовую, между ними — большая, многоярусная библиотека — разноцветная, разномастная, прекрасная, как многоэтажка Гауди, обслуживаемая, подобно строительному крану-журавлю, стремянкой, способной доставить к вершинам, где покоились Гегель, классическая немецкая философия, а также Шопенгауэр, окруженный буддистской и смежной с ней индуистской литературой и всякого рода нетленными энциклопедиями. Сюда, собственно, на чердак философской мысли я и повадился исполнять наказ Светлова.

Второй караульный — Анатолий, как две капли воды похожий на Ивана, но с гомеопатически мизерной родинкой на губе — сопровождал меня на прогулках, когда Светлов был занят. Третий — Терентий (числительное «три» и попавшееся мне на глаза имя древнеримского писателя Теренция, забавно расположившегося между Тургеневым и Евклидом, несколько созвучны) — этот был точной копией Анатолия, но временами казавшийся мне как будто без родинки и немного полнее, словно был тем же Иваном, но отдохнувшим в увольнении. Терентий водил меня в большую, светлую, нескромно роскошную столовую, похожую на зал бракосочетаний. Пока я в полном одиночестве обедал за длинным, министерским столом, одновременно перелистывая что-то из Блаватской и репродукций Рериха, он стоял «вольно», вальяжно и в отступлении всех правил прислонив подошву сапога к стене, и маникюрной пилкой шлифовал ногти. Пятый — с зеркально перемещенной родинкой — назывался мной Аркадием и ничем не отличался от всех остальных, даже точно так же падал в снег и негромко матерился, когда отставал на лыжной пробежке.

Со Светловым я теперь виделся каждый день. Он либо инструктировал, либо экзаменовал меня, либо совместно разбирал особенно трудные понятия индуистского мироустройства. Общение с ним становилось все ближе и доверительнее. «Ты» и «вы» перемешивались в его речи постоянно, впрочем, предпочтение отдавалось более дистанционному обращению. Прогуливаясь, беседуя, мы как-то раз достигли высокого бетонного забора, — границы придачного участка, — маскировавшегося под лес: на нем росли, удаляясь, облупившиеся рисованные сосны. Чекист поздно заметил его и, сконфуженный, аккуратно повел меня обратно. Я не подал виду, хотя обратил внимание на нелепую улыбку Светлова.

В домике обнаруживалась бильярдная. Сюда Светлов приходил, чтобы разрядится после трудового дня. Он исчезал с утра за пределы дачи и возвращался вечером, растревоженный и раззуженный, словно в нем, как в пустой камере футбольного мяча, болтался твердый и тяжелый камень мыслей. Перебрасывая и пиная этот мысленный ком, он жестко и резко отыгрывался на бильярдных шарах, молниеносно щелкая кием.

— Как вы для себя решили проблему совмещения атмана и брахмана? — Раздраженный, он держался официального обращения. Щелчок — и шар, закрученный, заметался между бортами.

— Пока никак… Для меня слишком много всякого такого слепленного вместе… совмещенного… — Я долго прицеливался и одновременно обдумывал мысль, в результате кий по касательной резанул шар, направив его юлой мимо лузы.

— Это называется синкретизм… — со злобой быстро парировал соперник по игре и безжалостно утопил свою жертву, легкомысленно слишком близко подведенную мной к лузе.

— Вот-вот… в мозгах потом слишком много синкретизма от этого всего…

Светлов настырно хмыкнул, прищуриваясь на очередную жертву.

— Давайте я вам все объясню по порядку.

— Давайте…

— Смотрите, что у нас имеется. — Он поставил три разноцветных шара в центр стола. — Вот Брахма, Вишну и Шива. Тримурти. — Поместил красный, синий и белый шары в треугольную рамку и повозил ею по столу, тихо шурша. — Онтологически неделимая троица. Они всегда вместе. Куда один — туда и остальные. — В доказательство он сделал круговое движение рамкой, и шары послушно заскользили внутри, постукивая и дружно следуя границам треугольника. — Брахма — это основа всего. Мировая материя, невидимый, но реальный мировой океан — все создается им. Своеобразная виртуальная всесоюзная житница. Так? Из нее, как по волшебству, возникают все вещи на свете. Именно эта виртуальность, всевозможность — сон Брахмы, — это как бы вселенская ткань, бульон, в котором все и пребывает. Вишну, — под руку Светлову попался синий шар, — это фигура уже более конкретная, твердая, ощущаемая, материальная, плотская. — Он жадно сжал шар, как яблоко. — Вишну старается сохранять вселенную в состоянии гармонии, проникая своей энергией все вещи насквозь. И, проникая, пронизывая, как бы скрепляет их единство. — Светлов расслабил ладонь и покатил шар. — Отсюда стремление к осязаемым, наглядным воплощениям. Вишну, помимо своего собственного бытия, имеет реализации в виде аватаров. Отметьте этот момент. Он важен. Аватары — тоже божества, заместители и представители Вишну…