Сергей Катуков - Мастер облаков

Светлов резко выдохнул, присел, прищурился, и, замерев, жестко скользнул кием. Белый Шива ударил лбом Вишну и Брахму, загнав каждого в свою лузу.

— Дуэт, господа! — подытожил эффектным ударом свою лекцию Светлов.

8…

Если немногим раньше мне казалось, что я уже готов выйти из сансары, — еще совсем недавно, только оказавшись на даче, — то теперь она, насмехаясь, поигрывая, улавливала меня очередным силлогизмом, хватала за хвост и перебрасывала на другой уровень, лукаво наблюдая, как поведет себя жертва. В отчаянии я понимал, выйти из сансары невозможно. И боги также завязли в ней, опьяненные своей властью, пусть и молниеносно перемещаясь внутри иллюзорно-прекрасных своих миров, переворачиваясь, кувыркаясь, подобно играющим котятам, пусть и смеясь и упиваясь сладким, радужным избытком силы и довольства, счастья быть выше обыденных бед человечества. Но все равно они — лже-боги и по плоти ничем не отличаются от обычного человеческого существа.

«Итак, вмешательство богов никак не избавляет от круговорота, взлетов и падений в этой дурной бесконечности. Правда, есть путь просветления. Который заключается в тихом выходе, в неучастии, в непротивлении, в примирении, в угасании… А что если побег?» Я обернулся. Сзади, поскрипывая снегом, на некотором расстоянии с непричастным видом, синхронно моему ходу, — быстрее, медленнее, — шествовал очередной конвоир. «Анатолий или Аркадий? Кто в этот раз? Анатолия… Аркадия… забавно, что я выбрал древнегреческие названия… Или Василий? Или на этот раз вообще какой-нибудь Леонид?» На мой задержавшийся взгляд тот вопросительно посмотрел, достал из кармана сигареты. Я отрицательно покачал головой и продолжил медитативную прогулку. «Кто их разберет, один это человек или разные? На вид есть что-то неуловимое в их лицах… или лице… что меняется каждый день, что дает повод считать их разными людьми. А вот по движениям, голосу — словно зеркальные отражения друг друга… Может, это никакой не Анатолий, Аркадий, Леонид или Терентий, а просто Ваня? Обычный деревенский парень, из захудалого рода кшатриев. Попавший отбывать свою карму на скучную государственную дачу, а не на поля эпических сражений, в эпицентры скопления божеств, в судьбоносные летающие штабы-виманы, где за круглым столом хлопочут мировые часовщики, затягивая мировые пружины, которые дрожат-дрожат-дрожат, пока не лопнут от напряжения…»

Мы дошли до забора. Конвоир жестом показал назад к даче. Я склонил голову набок, пожал плечами, дружелюбно улыбнулся, развел руками: мол, прекрасный день, солнце в зените, очень хочется побыть именно здесь. Разговоры конвойным предусматривалось вести только в крайнем случае. Но обычно подразумевалось, что все общение можно утрировать до простейших смыслов, выражаемых жестами. Не мировоззренческие же диспуты нам вести. Я присел на поваленное, заснеженное бревно. Он — тоже — поодаль — спустя некоторое время. И закурил.

«Никакой это не Анатолий! Терентий!» — решил я твердо. Только он позволял себе такое поведение. Курение, соглашательство с поднадзорным, беспринципная расслабленность в виду близкого забора, халатное обращение взгляда на птиц, стрекочущих в далеких щетках сосен. Впрочем, он мог быть очень уверен. Куда мне бежать?

Внезапно возле забора показалась собака. Терентий мирно созерцал сорок. Песик — худая, остромордая дворняга — озабоченно подпрыгивая по следам, оставленным в глубоком снегу, петляя, приближался к нам. Подбежав ко мне, он слюняво улыбнулся, нетерпеливо завилял хвостом и заинтересованно присел рядом. Я погладил собаку толстой варежкой. Терентий безмятежно рассматривал верхушки деревьев, пуская дым строго вертикально. Пес улыбнулся еще радостнее и забрался передними лапами мне на пальто. С шеи у него свисал шнурок, на котором в слабом узле петли болталась скрученная бумажка. Осторожно высвободив руку из варежки, пока на ней лежала лапа пса, я еще раз погладил собаку, проведя от холодных кончиков ушей к припорошенной шерсти на груди. Записка легко упала в ладонь. Собака тут же потеряла ко мне всякий интерес, перестала лыбиться, сползла на снег и со скучающим видом потрусила дальше по дорожке. Охранник страстно щурился в небо, докуривая сигарету, не спеша задерживая дым в продолговато вытянутых губах, словно раздумывал о чем-то принципиально важном: например, дольют ли ему бульона на один половник больше — ввиду прибавления мороза на целых пять градусов.

Бумажка была в рукаве. Я встал, лучезарно улыбнулся Терентию в лицо, задорно моргнул и кивнул в сторону дачи. Он все так же заумно таращился в небо, потом опомнился, выбросил окурок и, не изменяя задумчивому настроению, неожиданно произнес:

— Пойдем, что ли?

9…

Эстафету светловского инструктажа через несколько дней перенял его соратник по их общему тайному делу. С ним приходилось несколько раз сталкиваться в коридоре — при встрече, беззвучно поздоровавшись одними губами, он стыдливо как бы подворачивал голову набок, будто рассматривал, какого цвета у него галстук или пятно на воротнике. Хилая, плосковатая фигура постоянно норовила упасть вперед, подергиваясь при ходьбе внутри широкого, с нескромно заметными подплечниками пиджака. Но внезапно возникавшие ноги бодро подхватывали обреченное упасть тело и выносили его стремительной волной, словно лодочный нос, с разбегу выскакивавший на берег. Такое нестандартное отношение с земным притяжением могло сформироваться только многолетним усердным, прилежным лежанием за канцелярской работой. Именно полулежание он и продемонстрировал во время случившейся беседы.

Спускаясь утром в библиотеку за очередным книжным кирпичом, я услышал от сопровождавшего караульного — наверняка, это был Анатолий — что перед крутой лестницей мне лучше завязать болтавшийся шнурок и что днем со мной встретится Евсевий Семенович.

— Кто это?

— Товарищ майор службы безопасности, — скромно ответил сопровождавший, потупив взор.

Кабинет был тот же самый, где происходила вербовка. Евсевий Семенович занимал за столом прежнее светловское место, изрядно облокотившись на него всем туловищем и почти обнимая всю рабочую поверхность, так что одна сухожилистая кисть безвольно свешивалась за край. Грудь прессовала стопку бумаг, торчавшую снизу белой в черные козявки букв манишкой. Длинное лицо обращено ко мне боком. Он что-то такое тихо проговорил, дернул кистью — и я, памятуя о чекистском гостеприимстве, присел на один из знакомых диванов. В то же время ожидая, что из противоположного в любой момент может воплотиться сам Светлов. В качестве одного из аватаров Вишну, например.

Вы бы ни за что не догадались, в какой момент Евсевий начинал говорить. Голос у него был тихий, как бормотание дождя. Так что вначале я даже принял его слова за урчание в желудке. Возможно, он разговаривал сам с собой? Евсевий близоруко что-то вычитывал из бумажки под самым носом, одноглазо уткнувшись в нее, как голубь в асфальт, выискивая в его зернистости что-нибудь съедобное.