Сергей Катуков - Мастер облаков

— И что? — Квас был хорош, чувствовал я.

— А то, что папуасы до сих пор лепят деревянные истребители, а нашим прозелитам удалось-таки добиться своего. И под зонтиками, то есть окунаясь в ванны, создать новый вид цивилизации — религиозный.

— Молодцы!

— Не то слово! Молодцы! Понимаешь, и нам с тобой надо сотворить нечто подобное! И нам надо, используя только внешнюю атрибутику, без глубокого дна — используя лицо, поведение, ну, все такое… — Светлов сделал брезгливую гримасу, будто держал в руках ком сырой, разваливающейся глины. — Понимаешь? Все такое же наподобие. Чтобы использовать только образ, а повлиять на мысли и дела. — И снова отхлебнул.

— Вот как ты думаешь, почему у нас не было своих баптистериев? — продолжал он вдохновенно. — Вот как ты думаешь? Ну, вот скажи, не робей, не…

— А зачем нам? У нас тут все по-своему.

— Воооот! И я так думаю, что баптистерий для нас везде! Это у них там — отделить одно от другого, отгородить, окантовать, проанализировать, а это вот у нас, — широкий, разгульный жест руки, — у нас сразу и мир, и природа, и храм, и мастерская, и баптистерий. У нас ничего не… не теряется и все безраздельно. Поэтому поутру князь Владимир бросает пудовой рукавицей, вышибает дверь — говорит, то… то есть кричит, сгоняет людей на Днипро — и под небесным куполом в баптистерии — уж если так говорить — в природном, естественном баптистерии крестит весь народ зараз.

Светлов к этому моменту уже и хлопал по моему теплому плечу, и смеялся невпопад, и тряс забубенными размокшими волосами, то есть симпосий был в полном разгаре.

— Наш храм везде. Наша земля, наше небо, наш народ — и есть наш храм. И наша вера — такая же. Наша вера — патриотизм… Это у них там — баптистерий. — Светлов передразнил кого-то невидимого на стене. — А у нас баптистерий, — и голос его обрел благостно-гнусавое исполнение, — наш баптистерий — сразу вся страна! Мы не можем делить на то, на это. Пальцев на руке не хватит. Цифр, количеств не найдется. Топоры ступятся от зарубок дубовых. Поэтому мы и верим сразу во все. А объединяет наши веры… вот объединяет наши веры… а вот объединяет — это уже одно, это уже как следует — это одно! Одно! Это и есть настоящее! Наша религия… эммм… — Он провел пальцем по распухшей губе, как будто сдвинул с нее слово. — То есть вера наша — это патриотизм! Государственность как вера… Потому что она есть идея, идея русской государственности. И гоним мы в нее все, что угодно.

— Все, что нас не убивает? — то есть.

— Нееет, все, что делает нас сильнее! А не убивает — это у них, ихнее. Потому-то нам нужен и многорукий Шива, — раз, — и многоножка-прогресс, и орел византийский двухголовый, и азиатский прищур, и европейский дизайн — это два, и три, и четыре, и пять, и тыща! Все, все нам нужно. А наивысший извод нашей веры — государственность… го-су-дарствен-ность, — мягко, по-кошачьи пропел он, сладко и любовно, будто затеняя от солнца за пазухой потаенное, нательное, сокровенное. И по-гусиному вытянув шею, прижал ее вниз. — В государственности — наш уют, наша соборность, наша колыбель.

— А у них разве не так?

— Где: у них? А, нет. У них, это, эко-но-мика, — по-восточному пренебрежительно окислился рот чекиста. — У них гешефт, туда-сюда, протестантская этика, твоя-моя продавай. Там же ничего святого. У них же все, весь фундамент тысячелетний до самых афинских археологических слоев — до мраморных прожилок — это экономика. — И начал с мизинца загибать пальцы. — Это так называемая «демократия», гуманизм — которые ничего конкретного ведь не обозначают. Это вообще нечто форменное, чисто «гробы повапленные». Да… — Симпосиарх откинулся на спинку, дремотно, высокомерно смежив очи, словно в прищуре провидел археологическую даль. — Да, у них, конечно, все красиво — скульптура-архитектура, Леонардо-Микельанджело. — Поцокал язычком, вхолостую пожевал губами и запил паузу квасом. — Это у них есть, этого не отнять. Но опять же, — и горизонтально заколебал растопыренной ладонью, — это внешнее, бессмысленное, наполовину бессодержательное. Ослепляющее, завораживающее, чарующее через внешний взор прелюбодеяние ума… Прелюбодеяние — и к тому же — ума. Внутренний взор — неизменный, успокоенный, укорененный, молчаливый и верный — это наш взор, наша религи… наша вера. И никому ее не стронуть. А засим… — По-медвежьи ухватясь за поросячьи бока полубочонка, много выхлебал, гоняя глотками терпеливый кадык, проливая на пухлую заволосатевшую грудь слипшимися ручейками румяно-сладкий, такой-растакой пряный, сам собой живой квас.

Я приложился следом, но слегка, не углубляясь.

— Ох, — застонал он от удовольствия, заикал, снова по-гусиному дергая шеей, но уже назад, заискрил разлегшейся на голосовых связках хрипотцой, — ну квасок! Если б знали вы, как мне до-о-о-роги-и… — Но тут прервался, вспомнил что-то важное, мановением покачнулся к краю скамейки и поманил меня пальцем к своему уху, движением выделяя мочку и угол нижней челюсти. От него раздалось:

— А вот теперь ты мне скажи откровенно, что ты за мужик. Давай говори, не стесняйся.

— Что говорить? — Я наблюдал. Опьянение нашло на Светлова резко, по-штормовому, и теперь он был похож на сумму вещей, плававших в полузатопленной лодке, которые от волны подавались одновременно и равномерно туда и сюда.

Он и здесь, в таком состоянии вел свою вербовочную работу, — неспроста же вся эта патриотическая баня и болтовня под заправленный алкоголем квас. Но не успел, не справился. Хмель настиг чекиста в тот самый момент, когда шаман должен совершить обряд инициации над новобранцем. Но плох тот шаман, который уходит в астрал всерьез и раньше новообращаемого. Впрочем, по тому, как он взялся за веничек, прятавшийся под скамьей, это был еще не конец инициации, светловские ярко-пурпурные запятые еще не заплескали щеки гигантскими кляксами.

— Ну, вот я тебе рассказал… почти про государственную тайну… что наша власть, в пределе то есть, будет стать религией, — глупо засмеялся, не успев на этот раз поправиться. — Надо задействовать те же меха… механизмы воспри-и-ятия и подчинения те, что и религии… в бессознательную, слепую веру во власть. В «мы», но не в «я»… А ты не хочешь. — Светлов с деланной обидой отвернул лицо. — А ну, давай расскажи! А то, знаешь ли, как в песне: «…а сало русское едят».

— Ну… я согласен… я во все это верю…

— А вот если я тебя веничком? — Шутливо припугнул он.

— Можно и веничком… по-русски…

— И с квасом?

— С квасом…

Как ни в чем ни бывало, Светлов проглотил очередную, «трезвую» порцию кваса, похлестал округлые, обмылочные плечи банным инструментом и заговорил как по писаному:

12. Легенда о всаднике на белом коне