Сергей Катуков - Мастер облаков

— А как же вот это?

Озабоченно осмотрев мой эпикурейский наряд, охранник решительно продолжал путь, косясь из-за плеча на хлюпающие шлепанцы.

— Возвращаться за одеждой слишком опасно… Но не все так страшно.

Перейдя через порожистый мостик, — его-то я и заметил по дороге в баню, — охранник остановился, и только теперь мне удалось догнать решительный спокойный военный шаг своими суетливыми подпрыгивающими перебежками: сандалии были приспособлены разве что для медлительных философских прогулок, но никак не для побега, и постоянно соскакивали.

В стене был затененный нишей вход — с висячим амбарным замком в проушинах, выкрашенный в черное. Щелкнув ключом, охранник снял хоботок замка, толкнул дверь, — она кисло скрипнула, — исчез в темноте проема и потом, легонько схватив меня за свободный конец «гиматия», втащил внутрь. Включил свет. Это была тесная подсобка. По углам нескладно митинговали черенки садовых инструментов. С потолка грозили обвалиться лейки, шланги и прочий поливальный скарб, прихваченный крюками.

Морозец приятно концентрировал тело после парилки и браги.

На полу возвышалась горка, образованная шубой, — моей мифологической спутницы и спасительницы во время прогулок, — из-под которой торчали черно-угольные кончики моих же чувствительных валенок. Сверху разлаписто кемарила ушанка.

— Пожалуй, только вот это, — тревожно сказал охранник, рассудительно указав одной ладонью на них, — но оно гораздо лучше, чем это, — еще более рассудительно указал другой развернутой ладонью на хитон и жалкое подобие сандалий.

Я сменил одежду, и мы вышли из подсобки на улицу.

Метель уже давно закончилась. Стояло торжественное раннее утро. Дворцово-мраморные снега как бы говорили: вот тут вам горизонталь, а вот — вертикаль. Четкое разделение, и никаких плавных переходов. Воздух прозрачен. Свет только-только нарождается. Начало времен. Дорожки не расчищены. Мы идем первобытными аборигенами земли через сугробы. Сосны глубоко утоплены в снег, вокруг стволов — намоины снежных потоков. Охранник ведет меня дальше в парк, в сторону, противоположную, куда мы обычно ходили на прогулки. Понимаю, почему. Память сориентировала: в тот раз, когда я встретил Полкана, солнце за забором садилось. То есть там — запад, закат. Правильно: теперь мы идем на восток, на рассвет.

Охранник впереди меня разверзает пространство упругими широченными шагами, проминает его, прокладывает новую дорогу. Пробуравливаем нехоженые широты парка. Сосны здесь реже, воздуха — больше, и свет появляется издалека, всходит над забором прозрачно-серым сиянием.

Неожиданно остановились посреди поляны. Охранник вытаптывает небольшой пятачок, обходит его и протягивает мне канат. Он сброшен прямо с небес, из неясной пушистой тучки. Прямо оттуда, сверху, невероятным гостем, как в сказке про Джориана. Охранник улыбается детской широченной улыбкой, смеется, приподнимает канат, показывает, что его конец раздваивается для деревянной подставки. Под ноги, значит. Охранник дергает канат трижды. Ставлю на подножку одну валенку, вырвавшуюся из снежного плена, вторую. Хватаюсь за толстенную, запорошенную веревку. Навострил воротник, поеживаясь: полет предстоит серьезный! Медленно, неуверенно, тяжело отрывая от земли, словно преодолевая магнитные силы, меня начинает поднимать.

— Механическая лебедка… — еле сдерживаясь, чтобы не засмеяться во весь голос, шепчет охранник, делает движение, будто крутит ручку невидимого киноаппарата.

Поднимаюсь. И в голову приходит все тот же вопрос:

— Как… как тебя зовут, парень?

Он беззвучно хохочет, похлопывая по моим валенкам — мол, давай-давай, — они уже на уровне его груди. И улыбается, улыбается — детской, широкой, солнечной — гагаринской! конечно же, гагаринской! — улыбкой:

— Ваня, — говорит, — Ваней меня зовут!

— Иван, значит… так и есть.

— Поехали! — говорит Ваня.

Выше, выше, быстрее и быстрее.

Не оставляя тени.

Скользить на воздушном лифте. Здесь воздух, здесь ветер, здесь свет.

Ваня уходит обратно. Как же он теперь там? Следы, проломленные в мраморе ночи, сливаются с тенью, исчезают. Сосны щетинятся заграждениями к даче. Домик выглядит мрачным, безликим, остроугольным пеньком, тряхни который — и посыплются государственные секреты, интриги службы госбезопасности, крючки, сети, силки агентов вербовки, планы сомнамбулического охмурения населения всей страны.

Но здесь — ветер. Сюда не поднимаются сны Верховного. Здесь — бодрость, бессонье, самодеятельность, свобода.

Внизу кочковатыми скатертями простираются заснеженные поля; неровным ковром, то густо, то разреженно занимают землю леса.

В искаженной линзе горизонта грядет беспредельный рассвет над страной, покрытой облачными островами.

Ветер обдает лицо синими, лиловыми, розовыми потоками снега — это так кажется глазам на сияние рассвета. И мне так и видится: возношусь я древним божеством над этим серым, несвободным миром — сам в сиянии и неприкосновенности для тьмы. Протягиваю руку дальним берегам, словно молодой Пушкин, отраженный в разлете петербургских каналов, взлетаю вечно-юным аватаром, воплощением свободы, радости и рассказываю, повествую возрождающемуся миру о новом по-новому:

Шуми, шуми, послушное ветрило,

Волнуйся подо мной, угрюмый океан.

Это я кидаю слова прощания всяким-разным темным, замороченным Светловым. Раз ты такой знаток древнеиндийской мифологии, знать должон, что это такое — преодолевать океан! А значит это, дорогой вы наш Михаил Васильевич, разговорчивый, циничный и двуликий, переплыть океан — это значит победить сансару! Так ведь? Нужно переплыть океан, пока есть судно! Не упусти лодку человеческого тела! Вот и я, пользуясь случаем, хочу передать вам привет, бросая слова на ветер.

Лети, корабль, неси меня к пределам дальным,

По грозной прихоти обманчивых морей,

Но только не к брегам печальным

Туманной родины моей.

Это уж точно! Как будто лично мне говорит классик: моря — обманчивые, брега — печальные, скучные, унылые, старые, а родина — туманная, затуманенная дурманами-сновидениями Верховного.

Так что,

Шуми, шуми, послушное ветрило,

Волнуйся подо мной, угрюмый океан.

— и давай прощевай!

Подо мной морской рябью проносилась огромная страна, закутанная в шубы мифов, обвязанная байховыми шарфами, байками, сказаниями: вот города — в плотно нахлобученных ушанках, вот веси — в допотопных валенках, чтобы не убежать далеко. Вот вся земля, круглясь, словно сонное тело мальтийской «спящей леди» почивает. Дать ей пинка, оборвать, раздеть, пусть проснется, пораскинет умом, вскочит и побежит!

Я срываю ушанку, сдергиваю валенки — подавитесь своими махровыми подарками! — выкручиваю руки, — как из заломивших их канатов, — из чекистской шубы и швыряю ее ветрам на растерзание!