Сергей Катуков - Мастер облаков

«В древнестарые времена же, зовись они, преждеобычно, верменами, не повредь тарабарская мовь намо, стерегомый рекой Локотью под горой Гарудой залегал чудейно-престольный град Деванагар. Шито-крыто в нем числилось не вемо сколько-нисколько кровлей частных, публичных-государственных, арендованных, заброшенных, либо прикупленных тертым каким-либо иззамирским купчиной.

Иззамирская шантрапа же вадилась изрегулярно по нашу деванагарскую мирь — в миру нашу, полого-гладкую, плодородивую долину сиречь говоря. Кровлей, как писано-переписано по летописям доподлинным, непрочитанным, неглянутым, было не ведь какая тьма. И пестрило их, с горы глядом покатя, — красным, голубо-сизым, зеленей переборывая тучную пажить, дуброву бережливую прохладную, прежелтым злотом ярче утреннего Ярилы, — и всеми, не разбери числа их, окатывало гору необъятную как бы же крылом Диво-Птицы перламутрово-перлово-горящей.

В Граде-под-Гаруды сиживало-живало челдобреков народа уйма вселенская — что по числению научному начетников тотмашних персицких было Русь.

Русь деванагарская, говорю, жила-была вольно, добро, вольготно же разбредася по миру, как пальцами сквозь деготно-вороную шерсть козью.

Кормилась Русь: рыбьими пудами, ловимыми хлопками по колено вступивши в Локоть; зверьем, полого бегущим до дыму домовому на развилье вилово; птицей глупой же жирной; ягодами же красными масляными, на поляны тучными, пухлыми губами выплывшими; а грибы — сладкие, бело-пудрые — хрустели под пяткой ребятки: ино только ступали они лесным угодьем.

Шкурка же соболья звалась и береглась там же денюжкой.

Одевалась Русь разно и презатейливо.

Управление стояло мудрое и неизвестно какое. Во главе же сидел на стольем чине Блин. Могуче да лениво никому не ответный самоправитель. Потому не боямый, не дававший никому отчет, что на Ярилином восходе взъезжал на Гору-Гаруду в конском сиянии белоснежьем конник — защитник Руси, Калки. Как подымется, как взъедет он, как хорами небесными задрожит, перекатится громьей повозкой по воздухам от сего сия, неземного воссияния такая мощь, что трепетно карлам немечьим и ханам постепечьим — под защитой былинится Русь: то-то же, не кажи глаза воровскова и меч отверни от сего да.

Так былинилось-забылинивалось, что ничья память стала.

И Блин, и белоконник, и Гаруда-гора — как сны посредь летнего дня столбом солнечным держали небо над Русью.

Да пробуждались, отряхались от ворс прошлого; уже Гаруда, расправя воскрили, птицей-горой семицветной, — камень ее клюв нетесанный, — тако вспрянула, дала клекот и, ветрами вознесясь, опустошила место, сделав Дикое поле. Белый всадник же, Калки, меж крыл птичьих белой же белой мечтой воссиял на прощанье.

И повелось, что и свои, и чужие стали сами по себе как-то не так. То зверь поизведеся в лесном угодии, то приворует кто земли Руси, то рыбы, то мяса, то шкурок понадерет се — и в лес. Домы уже не те, город распилили на делянки, и в Диком поле хорь ли, саранча живет и набегает.

Памятует Русь о всаднике, и говорит-приговаривает, завидя свет: придет же он, на белом коне, сам стегнутый тенью исчерна-многоцветной; придет: ждем, всадник на белом коне; придет: будет, как встарь, в староватые вермена…

А пока приговаривает, тут и там вставши по краям земли, беззаконники, веревк и понавив, канатами да тугими перегородили Русь, да все, что промеж, — попади в просак; а они, беззаконники, веревами крутят, мутят мутовками, пахтают, значит, землю, да все, что промеж; да пахтаньем выбивают из народонаселения налоги праведные и неправедные, откаты, взятки, навороватое разное; тако и есть их пахтание заработок, добывание у народонаселения материальных ценностей…

А, говорят, все ж видели белоконника то там, то еще где. То объявился, болтают одни, на границе с чудью, то в деревне какой мальчик растет на царский трон, то, некоторые умники де вежливо сетуют, что своего надо бы растить самим для себя, своих нужд, мол, воспитывать и образовывать.

А Русь как бы и в девках ходит по сии поры да пождет обещанного белоконника с незапамятных вермен. Потому и говорят о неведомом девкином ожидании: ждет-пождет, мол, принца на белом коне».

Тут Светлов прыснул и затрясся со смеху животом и грудью. Уже совершенно пьяный, не контролируя движения, зачерпнул веником из своей великаньей кружки и, хлеща им, словно кропилом, окрестив меня, разбрасывал крупные гроздья кваса по всей сауне, фамильярно, глумливо, нараспев, заверещал:

— … посвящается в аватары верховные… вместе с квасом и патриотизмом… навеки в аватары верховные…

Под скамейкой балясинами без перил смугло прятался ряд бутылок импортного баварского. Прямоугольно-смирные грани короткогорлого шотландского виски аккурат оберткой вниз ничком сгрудились возле ножек.

Ничего не говоря, без предварений и послесловий, Светлов уронил голову, словно тяжелый амбарный замок, на свою широкую чекистскую грудь и моментально уснул.

13. Волнуйся подо мной, угрюмый океан

Совершенно измученный трехчасовой беседой я вышел из бани. На самом верху крутой лестницы стоял охранник, дожидавшийся меня проводить обратно. От браги, составленной из кваса, патриотической болтовни, баварского, виски, повсеместного запаха веника, собственного внутреннего голоса, настойчиво бубнящего в голове, я не сразу понял, что голос вовсе не мой, а охранника и что рассказывает он вещи вполне полезные. Удивленно замерев на месте, прокрутив его слова в голове, я спросил:

— Не все действительное разумно?

— Не все, согласен, — рассудительно ответил охранник и обернулся, застенчиво улыбаясь.

— Вы — оттуда? — шепотом спросил я, указывая выгнутым из кулака большим пальцем вверх.

Он радостно закивал. И я тоже закивал и подошел совсем близко. В голове крутился один-единственный вопрос, не оставлявший меня в покое, пока я был на госдаче:

— Как тебя зовут, парень? Сколько вас таких, как ты, здесь? Похожих на тебя?

Он снова заулыбался — той же застенчивой, невероятно знакомой, пока не распознанной улыбкой. Но ничего не ответил. Пожал одним плечом, словно не понял либо согласился.

— И что теперь делать?

— Идите за мной.

Мы ускорили шаг. Моей усталой заторможенности, медлительности как не бывало. Я приободрился, почувствовал волевой прилив и возможность поскорее улепетнуть отсюда на Лапуту, Летающий Остров.

Буквально подхваченный под мышки вихрем скорого освобождения, я не сразу сообразил, что на мне все тот же античный хитон и сандалии, способные доставить резонное удовольствие непритязательному Сократу или Диогену, но никак не мне, собиравшемуся удирать отсюда сквозь мороз и метель.