Сергей Катуков - Мастер облаков

— Ты?!

Костя повернулся в профиль и хитрым движением руки надел на голову берет.

— Да, я. Я — Мастер толкования облаков.

Я медленно и уважительно зааплодировал, утвердительно кивая головой в такт хлопкам.

Тут к нам незаметно снова подъехала продавщица с тележкой, и мы скупили весь имевшийся у нее запас пива.

Была глубокая ночь, когда я проснулся, видимо, от толчка поезда. Поезд стоял, и мой переход от сна к восприятию действительности был легким и почти незаметным движением сознания. За окном в отчетливой тишине вырезались совершенно определенные и удивительно различимые редкие звуки птичьего пения. Лунный свет, изгибаясь между листвой, проникал в купе, неся с собой негативное отражение листвы и наклеивая ее на стенки.

Я слегка потянулся в тяжелой истоме, все же не почувствовав перехода в действительность. Мне все еще казалось, что я — нечто целое со всеми окружавшими меня вещами: так же, как мир во сне — ментальное и телесное продолжение человека, вещи из проступавшего внешнего мира все еще казались моими собственными продолжениями. Я чувствовал, как замерла верхняя полка в ожидании движения; как штора, одиноко уставившись в небеса, подрагивала от ночной прохлады; и даже где-то там вдалеке, дорога, которой не было видно, и которой наверняка не существовало, казалась мне продолжением моего медленного дыхания, исходящего от нагретой спины локомотива к далекому востоку, где спали Уральские горы.

Я был большим ночным облаком, затаившимся над широкой темной долиной, заполненной несметным количеством мельчайших деталей мира.

На соседнем месте никого не было. Видимо, Костя уже вышел на своей станции, или просто выглянул подышать. Я снова закрыл глаза и уснул.

Больше я Костю не видел. Доказательством нашей странной встречи осталась только тетрадь, которую мой попутчик забыл на столике или специально оставил мне. В ней фиолетовыми чернилами было исписано пять страниц буквами неизвестного языка.

Я долго думал над ними, стараясь понять, был ли это в действительности существовавший язык или искусственно придуманный, такой же, каким, например, был написан манускрипт Войнича.

Я никогда не узнаю, о чем написано в этой тетради, так же как не узнаю всей последовальности облаков полного цикла, включавшего в себя, по словам Кости, пять тысяч форм.

Неизвестно, была ли метафизика облаков тоже придумана Костей или существовала с давних времен.

Все, что я могу теперь делать, — это смотреть на прекрасные клубящиеся или застывшие облака и фотографировать их. Возможно, когда-нибудь я смогу разгадать все их пять тысяч форм.

«Ништяк, — думаю я и ощущаю сухой, спертый запах кипятка. — Как в старые добрые времена. А помнишь, кто придумал говорить «ништяк»? Леха-Пятачок. Все детство он был маленьким, худым, каким-то недокормленным, с тонким пищащим голосочком, в плюшевых шортиках, глазками хлоп-хлоп, нос как выгнутый до отказа большой палец — курносый курок — точно, как Пятачок.

Это я ему придумал».

«Ништяк», — говорит Пятачок и затягивается «Бондом».

Первый раз, когда переплывали Дон, было страшно.

А потом — ниче так. Переплавляли на другой берег сигареты и курили там.

В прибрежных зарослях мягкие, словно пакетики с молоком, лягушки, переминаясь с одной водяной ветки на другую, медленно, как рыбаки в сапогах, раскорячась, уходили под воду.

На перекат выкладывали спасенное с «нашей стороны» имущество: нераспакованные пачки в тонкой, как слизь, пленке, смятый коробок спичек, подхвативший с боку на угол мокрую заразу и высовывавший квадратного сеченья палочки с поплывшей, похожей на горчицу, серой. Клетчатая рубашка, в которую был завернут «боеприпас», тоже намокла и, тяжелая, казалась еще гуще-красной, чем обычно.

Присаживались греться от проточной воды течения на середине — на гладких, с мягкими выщербинами меловых камнях, на которые марлевыми сетками присохла тина. Потом Чистик первым вставал, жирненький, гладкий, — как холодец, — поэтому быстро и подхватывал тепло, исходившее от стоячего воздуха, запутавшегося в остроконечной, торчком шершаво шевелившиейся осоке.

Пятачок тоскливо смотрел на меня своим облезлым носиком, на котором молоденькая шкурка, как на картошке, облупилась, и под ней розовела, словно мозоль, толстая основная кожа.

Чистик уже забрал «патроны с порохом» и я, выжимая потеплевшую воду из обнажившейся нитками рубашки, хлюпал по илистому прибрежью за ним. Пятачок отставал где-то сзади, копошась и вскрикивая от острых, твердых черенков обломанного камыша. Потом бежал за нами, пока мы не скрылись среди ив, по чьим длинным, сухим, с налетом, листьям стекали белые, пенистые, как харча, плевки «ивовых слез».

«Почему кипяток — крутой… — думаю я и осторожно, чтобы не свариться самому, переливаю его из ведра в таз. Пар, оттолкнувшись от поверхности воды, облепляет меня тугой, надсадной сухостью, от которой, кажется, съеживаются легкие. — Почему — «круто сваренный чай»? Вот яйца — понятно, были сырыми, а стали твердыми, скрутившись, пока варились. Вода тоже, значит, пока варится, закипает, — крутится, от этого и становится «крутым кипятком».

— Ты че — крутой, да? Крутой? — толкает меня Фима больно в грудь костяшками кулака.

— Крутой, да? — я пошатываюсь от толчков его руки.

Он бьет пока одной. Словно она у него связана со словом «крутой».

Пока он толкает только ей — говорит только «крутой, да?».

Потом вдруг бьет сильнее, уже другой, и я срываюсь от внезапной боли этого не попавшего в ритм толчка и бью, бью, бью Фиму по голове, завернутую в плотную, остроконечную, как буденновка, шапочку. Фима меньше меня, головка его кланяется от ударов то в одну, то в другую сторону, мне уже его жалко, но я бью, задавливая совесть, уже без интереса, пока под крик одноклассников бежит сквозь толпу школьный директор и, покрасневший, разнимает нас.

Потом вторая попытка. Уже зимой. Урок физкультуры на свежем воздухе.

Фима стоит в стороне и ухмыляется. Теперь уже высокий, скуластый, худой Толик, друг Фимы. Вокруг нас толпа, отходить некуда. Я надеваю большие, рыболовные отцовские рукавицы, мягкие внутри, как вата, и брезентовые, как наждак, снаружи. Толик только смеется. И я бью ему прямо в глаза, как боксер, нокаутирую эти нахальные, не ожидавшие скулы, потому что в моих кулаках теперь твердые, густоплотные, как свинец, руки моего отца.

Ничего страшного. Никакой трагедии. Всего лишь третий класс. Толик полмесяца прячет опухшие глаза.

Окунаю, наклонившись, голову в таз. Горячий, чувственный ток проходит по корням волос, расслабляет. Кровь приливает к голове, согреваясь и играя, словно аквариумная рыбка в солнечных лучах. Память разгоняется, как субатомные частицы в ускорителе. Становится жарко, пот росинками вылупляется на лице и смывается плоскими и закрученными струями, стекающими с волос.