Сергей Катуков - Мастер облаков

Во время возни старик, задыхаясь, то и дело всё приговаривал:

— Вот ещё и наследил… обезьянка… книгочей, понимаешь ли… ищу человека… — Делал тяжёлые паузы — А борщ варить кому… вот тебе на орехи… бабушкин Юрьев день… развели, знаешь ли, грязьку…… человечество должно быть преодолено, гностицизмом ли, гиперболическим умствованием или замести грязьку в угол… но обезьянки же, они же всё стерпят… — Падал на колени, трясясь, хватался за воротник юноши, уставясь в тряпку кляпа, оголтело бормотал: «Возьми-возьми письмецо… донеси до них… передай мои слова… пламенные… предупреждение… ты ведь понял, что это предупреждение?.. Ну хоть чуток ты понял меня? Что-нибудь ты понял?… Ты прости, прости мою старческую суровость… Верёвки эти, кляпы, ножи… Я ведь не всегда такой был… Я архивариус, заслуженный библиотекарь, научный сотрудник, автор статей… Я до сих пор пишу. Ты знаешь, пишу. В газеты, в журналы, в-в-в сборники. Люблю писать. От души. От сердца. Разное пишу. Проповеди, стихи, псалмы, пять штук… Они ведь не понимают, не берут, не отвечают… Не хотят слышать, что я прозрел, что я понял их натуру, психологию эгоистическую, тварную… Но ты меня понял, хоть чутку. Пусть и они теперь. Пусть задумаются, поймут, они ведь поймут, если захотят, пусть они тоже поймут, остановятся, пока не поздно… как в стихах, я последний пророк деревни… Возьми листочек, тебя они послушают, ты молодой, ты ясный, не я, но ты! не я, но ты!»

Тяжело дыша, упал на бок, вытирая пот со лба. С каждым новым разом жертвы становились всё тяжелее и тяжелее. Отдышавшись, успокоился, привстал, наклонил, придерживая, стул в пустоту проёма, открывшуюся в часах, с размаху ударил по спинке всей длиной лезвия, упёрся что было человеческих в нём сил — и вытолкнул-таки в пустоту провала жертву.

И пока она, освобождённая от ненавистных канатов, грохотала в чёрном зеве шкафа, безумец вопил в ровную, зиящую прямоугольную дыру всем своим старческим надсадом:

— Ловите, господа технократы, ещё одного вестника, мессию будущего. Пусть принесёт он вам предупреждение и страшное, и истинное. И внимайте, и… — Последнее, что услышал летящий в никуда юноша, освобождённый от уз сумасшедшего, это был огромный, чёрный, непередаваемый, зловещий, старческий, скрежещущий мат.

Луна ярко светила в окно мансарды старинного особняка в центре Москвы. С улицы могло бы быть видно, как иногда в нём вспыхивал беспокойный уголёк папиросы. Но никто не наблюдал за ним в поздний час, и ничего более в нём разглядеть было невозможно.

Особняк, украшенный колоннами с пилястрами и парадным мрамором входного портала, служил архивным хранилищем госбиблиотеки. Через всю заднюю стену дома, выходившую в глухой захламленный двор, сквозным квадратным тоннелем стоял внутренний ход, по которому когда-то поднимали книги. Остроумно использованный этой ночью, он уже давно был очищен он всяких подъёмных устройств, вся литература доставлялась открытым наземным способом, да и то совсем не в этот забытый, чуланный угол архива.

Когда молодой человек пришёл в себя после страшного, стремительного полёта через неизвестность, после падения, он нащупал на земле что-то мягкое, пахнущее сырым тряпьём. Выдернул изо рта обслюнявленный кляп. Шею сдавливали переброшенные через неё веревки, крепившие тяжёлый мешок. Отыскав вход внутрь него, облепил ладонями рифлёный предмет, неожиданно щёлкнувший под напряжением одного из пальцев. Яркая, ледяная вспышка светодиодного фонаря осветила ветошь под ногами — это был навал из древних, как инкунабулы, распоротых по швам школьных матов. По сторонам на расстоянии виднелись грубые выломанные в земляной породе стены с ветвившимися линиями толстых проводов. Прижатые к земле, перебиваясь поперечными квадратными балками, манили в неизвестность две бордюры рельсов.

«Метро» — пронеслось в голове.

В мешке, кроме фонаря, свитков с пророчествами и предупреждениями сумасшедшего деда, болталась баклажка с водой, полхлеба и отксеренная схема секретного метро.

Юноша шёл, спотыкаясь о шпалы, прислушиваясь к коротким шагам эхо, маршировавшим вокруг него, вглядываясь в границу фонарного света, раструбом тыкавшимся в стены подземелья. Нестерпимо болела голова. Хотелось лечь, свернуться в точку и уснуть прямо на шпалах. Он остановился, снова достал бумажку, задумавшись, сопротивляясь сну, стал её рассматривать. Через несколько минут до него дошло, что он ничего не может понять в этой чужой, не похожей на карту московского метрополитена схеме печатной платы, где вместо названий станций замыленным шрифтом раздваивались латинские буквы.

Сунув карту обратно, поплёлся дальше по тоннелю, раздумывая.

События ночи, решил он, не могут быть реальностью. Реальность не может быть таким бредом, жизнь не может быть настолько бредовой последовательностью событий. Но по порядку. Рационально. Начнём с начала. С самого начала.

«Допустим, я пишу диссертационную работу по теме „Эсхатологические ожидания: Русь, Европа и Америки. Диахронический и синхронический аспекты в свете новейшей науки о психологии“. Допустим, тема дурная, я говорил об этом научному. Допустим, всё это культурология и „бумага стерпит“, как отвечает обычно на это научный. Дальше. В ходе расширения библиографической базы я решил привлечь ранее неизвестные источники. Это хорошо. Это правильно. Разумно. Но раз так, то самыми неисследованными источниками являются — какие? Правильно! Источники не Северной и не Южной Америки, и даже не Мезоамерики. Но Африки! Хотя тут есть одно „но“. Африка меня интересовать не должна. Так вот, есть догоны, странное такое африканское племя. Да. И вот с этого момента начинается нелогичное… нелогическое развитие событий. Вместо того, чтобы оставить без внимания объявление в газете, я повёлся на эту приманку. „Эсхатологическая картина мира догонов“ — звучит само по себе уже дико. Но могло бы пригодиться в конце концов. Лекция по эсхатологии догонов в старом архивном здании. Дурацкий старик в балахоне при входе. Здание, полузаброшенное. Хоть сейчас на снос. Уже одно это должно было насторожить. Лестница, полуобрушенная. Угощение чаем… сладкий чай…»

Догадка, что ему подмешали в чай снотворное, почему-то ошеломила юношу до слёз. С ним поступили, как… как… как с куклой!

Впереди, словно опора моста, засветилась стена, разделявшая развилку. Постояв, шатаясь, в сыром воздухе, он безо всякой уверенности повернул налево.

«И потом он связал меня. Засунул кляп. Посадил на стул. Или я был на стуле с самого начала?.. И понеслось! Весь этот бред! Этот долбанутый дед, брызжущий слюной! Я не понял, что он говорил? Что он говорил, грёбаный дед? Екклезиаст, обезьяны, капиталисты, технократы… Какой-то… кккххх… гавно какое-то… мразь, просто мразь… и как всё складно… Небось, сто лет сидит в своём сральнике и только об этои и думает. „Эгоизм“! „Один я такой“! Да ни хера он не знает, не может он ни хера знать. Сидит на своём толчке и и-и-и… извращенец».