Сергей Катуков - Мастер облаков

И нет никакой сансары, нет ни центра, ни периферии. Все это вещи ненастоящие, придуманные. Как правила чужой игры. Кто ее запустил и когда — неважно. Почувствовав, что идет эта игра, дай пройти ей мимо, дальше: по государствам, обществам, умам, навязчивым мыслям. А сам вникай в другую и чувствуй: как играют облака, дожди и деревья, как ветер струит сквозь листву бесконечные потоки воздушного простора; как балансирует вода, безостановочно влекомая естественным образом; как сигналят о пространстве звезды-немиги, далекие невероятно, что даже представить невозможно. И тогда в душе начинает струиться, течь — беспредельно, бескрайне — недробимое, нетронутое суетой, неделимое ощущение свободы — уходящее в мир и плотно, густо перекатывающее за грань вечернего закатного водопада-горизонта и пропадающее там, там, в счастливом далеке…

Медный маятник шатался ровно, бесшумно, то уходя в тень, то выглядывая в лунное пятно, проявляя на своём зацарапанном кругляше лимонно-кислую улыбку блика. Царапины вспыхивали кривыми жёсткими волосинками, повторяя движение хозяйской руки, губительно иногда шлифовавшей медь часов чем-либо посторонним, полой одежды или, к примеру, манжетой, то есть чем-то, совсем не подходящим для сего изящного и старинного инструмента времени. Но вот луна подвинулась, совершенно явно заглядывая в комнату, и теперь маятник почти не заходил в темноту, раздражая взгляд медью, расцарапанной на манер синхронных волосков и случайных щетинок, которые разбросаны по всему замасленно-окислому диску.

Сам хозяин сидел рядом, так что маятниковые часы приходились ему сбоку. Посетитель же и по совместительству невинная жертва его внимания находилась напротив, отводя лицо от пристальных взглядов и клубов дыма, временами вспыхивавших изо рта сумасшедшего. Как обычно, обмотанный верёвкой, — старым, мягким канатом, опухшим и залохматившимся от сырости чердака, — как обычно, с заломленными назад руками, посетитель, превращённый в жертву, привязанный к стулу, посетитель, дрожа, молчал, стараясь слиться с тенью, спрятаться от этой безумно огромной луны в окне, от безумных глаз напротив, сам, сам желая стать непричастной ни к чему тенью. Комнатный сумрак сургучом запечатывал его локоть и кляксами проскакивал выше к лицу, совсем испачканному темнотой. От света раскуривавшейся папиросы оно изредка прояснялось, и на треснувших очках жертвы запечатлевалась толщина стекла.

— Теперь вы понимаете, в чём дело? — Сказал медлительно хозяин, вставая со стула и отходя к окну. — Понимаете, как на самом деле устроена человеческая психология? Я долго искал вас. Одному мне было скучно и непонятно. А теперь в разговоре с вами прояснилось очень многое. Очень многое… Да… — Старик скриповато протянул последнее слово и глубоким, будто уходящим к корням своих тёмных мыслей, столетним, падающим в бездну забвения — да, таким бездонным вдохом старик затянулся папиросой. На стекле новогодним огоньком засветилась точка, лицо его отразилось багряной маской.

Жертва пошевелила шеей, пытаясь сдвинуть толстый канат — натёртое пятно горело от содранной кожи. Потом подняла голову и тоже сделала глубокий вдох носом, но воздух всей комнаты уже был заражён вонючим табаком. Жертва сдавленно закашляла.

— А, вы всё ещё не согласны, молодой человек? — Хозяин забычковал папиросу в стекло, снова присел и уставился чужими, пьяненькими глазами, иногда перебегая взглядом на беспомощную ложбинку на горле. — Вы всё ещё не согласны… И так каждый раз. Позвольте такую вещь. Вот я развяжу вас, выброшу этот кляп, может, ещё раз чаем напою сладким, а вы пойдёте и про меня всё расскажете. — Жертва при слове «развяжу» оживилась, а при «расскажете» так горячо запротестовала, как только было возможно со связанными руками и воткнутым в рот кляпом. — Расскажете-расскажете… будьте уверены… сами всё и выложите полиции… я-то знаток психологии… Так что нельзя… непозволительная это для меня роскошь — дать вам свободу действий. Теперь — ты узник совести… — Внезапно нахлынувшая горечь смыла с голоса старика вежливый баритон. — Теперь ты разделишь и мою участь, и участь всех посвящённых. Ведь что? Никто тебя суда — он так и произнёс, по-старинному твёрдо, — никто суда не волок за грудки. Сам пришёл. Значит, интересовался. Сам, значит, интересовался. Значит, и долго думал, миленький мой. Значит, тема и пустила в тебе самые острые, самые ядовитые, миленький мой, ростки… Ростки… слово-то какое забавное. А посуди сам, это серьёзная тема. Да-а-а? Серьё-ё-ё-зная-то тема? — Игриво-укоризненно пропел старик, покачивая опущенной головой и улыбаясь в темноту.

— Теперь вот что… — Продолжил маньяк через пять минут молчания, расхаживая снова возле переплёта окна. Между словами мелькали то вспышки новой папиросы, то уголки бумажки, засвеченной в лунном огне, разгоревшемся, разошедшемся в облаках апрельской полночи. — Вот это ты возьмёшь с собой напоследок. — Старик потряс бумажным свитком. — Понесёшь, как сокровище мысли, многолетних раздумий… дорогие-дорогие, мои обезьянки… как глубь сомнений, уверений и уверований… как… как… — закряхтел, откашливаясь, — как фараон с символами власти, с моим свитком… милые-милые обезьянки, обезьянки… в будущее, в бесконечность — так пойдёшь с моим бесценным даром человечеству. И по дороге, может, что и сам надумаешь… Да… Скажешь, передашь им, значит, обо мне…

Сумасшедший склонил голову, задумчиво пососал нижнюю губу, прищурившись, стрельнул глазом в потолок, и пророкотал своим скрипящим голосом следующее:

— Господа капиталисты… всех мастей, всех уровней… всех… всех… олигархи, магнаты, чёртовы биржевые воротилы, местечковые авторитеты, пересчитывающие грязненькие рублики в пахучих бесчисленных провинциальных подворотнях, слепые на душу дельцы, паясничающие торгаши, купи-продайки, инвесторы, обрюзглые в воскресных халатах рантье, высокомерные держатели валютных бондов, — вы все и все остальные тоже… слушайте! И вы, господа технократы, тоже подтягивайтесь, вам тоже будет интересно узнать, почему сгущается над миром тьма и что там, внизу, в своих рабочих конюшнях, да-да, в трудовых своих конюшнях, там, в офисных стойлах, за заводским верстаком, в спаленках, намоленных убогими снами, — что там обо всём этом думают крошечные обезьяньи мозги. Как в послерабочих сумерках перед телевизором изредка их муравьиные глазки, комариные глазки их, поблёскивая неожиданной мыслью, выбивающей из широких, как баштаны, кресел, поворачиваются их глазки к окну и видят за ним надвигающийся ледник. Скрипящий, обдирающий небеса, — и тогда с них сыплется снежная извёстка, — наползает, сворачивающий шею природным пространствам, неумолимый ледник. Можете вы себе такое представить? Но вы этого не видите. Ибо перед глазами вашими — поднятые на просвет водяные знаки. За ними сияет солнце, будущее одного-единого дня. Бесконечного, незавершающегося дня прибыли и процветания. Да о чём я вас спрашиваю? Вы же не можете, не способны никаким органом, никаким чутьём не способны этого представить — как реальность, проявленная в виде катастрофы, смотрит в ваши широкоофисные стёкла… как Гулливер, как Голиаф выпячивается она и приближает свой пространный — на весь горизонт — лик… обезья-я-я-нки… челове-е-е-чки…