Сергей Катуков - Мастер облаков

— Все-все вы этого ждёте… Один, почитывая «Екклезиаст» и «Апокалипсис», другой — ужасаясь новостям о погоде, третий — просматривая ночные сводки, четвёртый, пятый, шестой, седьмой — глазея на столбики цифр о глобальном потеплении, на вспышки демографических взрывов в азиатских странах, на обезвоженные африканские рты, обезводевшие, обезлесившие черепа земных континентов. Вы ждёте, прячете глаза, идёте на кухню к холодильнику, забываетесь в спальнях, жрёте, пьёте и, опухшие, снова вглядываетесь в это ужасающее, надвигающееся последнее шоу на Земле.

— А я вот что скажу вам, дорогие технократы… обезьянки… офисные тли… обрюзгшие бюргеры… ничто не ново, и что было, то снова будет. Люди с давних пор ждут этого. Когда же… ваши… ваши… когда же наступит конец. Освобождающий, широченный, благословенный, поющий ангельскими голосами, голубого океанского охвата… борщ… борщ… ядрёного цвета… борщ… борщ… закат цвета ядрёного…

Сумасшедший приложил ладони к лицу, словно хотел содрать с него маску, дёрнул головой, — затылком вверх, — подглядывающе подсмотрел сквозь пальцы, улыбнулся и ласково заговорил:

— Скажите, а вы любите шоколад? Нет, не какой-то конкретно. Просто шоколад, шоколад сам по себе. Сам-в-себе, так сказать, шо-ко-лад. Как кантианскую абстракцию. Чувствуете, да? Этот аромат, с цветочной брагой. Беладонный, опьяняющий, le magnifique. Вот он струится вам за шиворот, за шею и треплет твой щенячьего пуха загривок. Единственное спасение весной — шоколад и цветы. Желаю провозгласить тост… Противостоять в нашей стране «дуракам и дорогам» невозможно. Немыслимо a priori. Трансцендентно. Поэтому — ad hoc — коллегия из высшего судейского состава, шоколатье par exellence, выдающиеся мастера цветочного и ароматического купажа, приняли постановление, обязательное для исполнения во всех административных подразделениях. Противостоять вышеуказанным «дуракам и дорогам» преимущественно и главным образом через коробку шоколада и цветы. Мощнейшее средство коммуникации, пробивной, так сказать, таран углубления связей. Нужна вам, скажем, справочка. Шоколад и цветы! Бегите к ближайшему ларьку, хватайте и несите нужному лицу. Нужно пройти вне очереди? Что вы станете делать? Правильно! Ответ найден! Не вовремя явились? Неправильно пришли? Забыли? Проспали? Средство есть! Пользуйтесь! Во всех ларьках страны! Минуточку-минуточку… не станете же вы нести ромашки и коричневую затвердевшую патоку ему… ему, ему, жёсткому, ничего не прощающему — самцу! Нет, дуракам нет альтернативы…

Часы медленно ударили. Раздался медно-янтарный гул, словно дверь в комнату отворилась и из внешнего пространства заглянул посторонний. И все голоса безумца, лицедействующего перед связанным молодым человеком в очках, на стуле, съёжились обратно в темноту замершего старческого рта.

Он схватил со стола нож и, подскочив жертве, плоско прижал его к своему лицу. Жарко зашептал:

— Подумай, подумай только, издревле человечество мятётся, мается, мечется, мечтает на самом деле только об одном. Это только днём, при солнечном свете, как школьные учителя, они лицемерят, улыбаются друг дружке, поздравляют, ханжески делятся радостью, хлопают по плечу, смотрят застенчиво в глаза… но это не то! Это всё не то. Всё в них только и кричит об этом, об этом! Прислушайся! Ночью, во сне, когда подсознание правит свой дьявольский бал, вот тогда-то сквозь сжатые рты, сквозь скрежет зубовный, как из адовой топки силится взорваться животный рык: я! я! я!.. Накормил один человек другого задаром, спас от голода, а сам думает: это я — хороший, я — добрый, заботливый, гуманный! Вот влюбленный просит о взаимности, а на самом деле всё в нём кричит: подчинись мне, ибо я так хочу! И хочу я подчинить волю-то твою! И всё в мире так, как будто именно оно, каждое, отдельное, как будто только оно — единственное в мире, рвётся к единоличной власти, к ненасытному потреблению, к глухому и слепому всезнайству. И поэтому оно, единственное, хочет, чтобы другие — исчезли, сгинули…

Откуда, думаешь, эти мифы о потопах, откуда эсхатологии, хилиазмы, откуда ежегодные предсказания и ожидания всё нового и нового, постоянно откладываемого «конца света»? Откуда любимые обществом страшилки о «календарях майя». Думаешь, хотят обновиться? Начать новую жизнь? «Очистимся в эпохальном огне!» — говорят одни, «Перейдём в новую эру!», — подхватывают следом другие. Да ведь это же ожидание любого, каждого из них: когда же, наконец, — конец?! когда всё это завершится и останется, пребудет, утвердится только моё «я»! «я»! «я»!

— Потому что люди устают друг от друга… Обезьянки… добренькие… слабенькие мои приматы… коллеги, натянутые над пропастью… во ржи. — Старик поглаживал большой, мягкой ладонью волосы жертвы и плакал, прижавшись к ней щека к щеке. — Представь, как это будет замечательно, как будет кайфово, когда какой-нибудь спятивший миллионер, решив, что он и есть тот самый «первоединый Адам», о котором талдычат талмудисты тысячи лет, когда он задумает такое… тако-о-о-ое. Соберёт у себя в бункере самых умных учёных всех специальностей, скажет: сделайте мне вот то-то и это. Загонит каждого из них вусмерть. Замучает недосыпами и переутомлениями, но своего добьётся. И прокатится по миру стометровая волна, и пока не смоет ну вот хоть всех до одной обезьянок, не выйдет из своего бункера, будет сидеть перед компьютером и жать-жать-жать-жать на кнопку. А потом так элегантно вскроется дверь, разгонит капли, на лакированный ботинок брызнет струя из-под подошв, как текила на кожуру лимона. И вот он уже мчится со своего острова на розово-кремовом катере, а перед ним вдалеке — опустошённый, сияющий, переливающийся, алмазный, миллионногранный, освобождённый, очищенный от человеческой грязьки город Нью-Йорк… Как бы я хотел быть этим счастливчиком… Бродить по авеню, по стритам… Один, один, как божий перст указующий, как новый Адам в рукотворном новом раю.

— Все об этом мечтают. Все. Честное слово.

— Понимаешь, о чём я?

— То, что у середнячка на уме, у воротил сего мира — на деле.

Старик посмотрел на молчащую жертву.

Взял со стола тёмную комковатую вещь со шнурами. Мякотью большого пальца пощупал тонко наточенное лезвие. Обмотал шнуры вокруг шеи жертвы и бросил вещь ей на живот. Держа нож в зубах, со скрипом стал разворачивать, затем, дёргая, двигать стул к большим, похожим на книжную этажерку старинным часам. Не дотащив стул вплотную, открыл часовую дверцу, вынув изо рта нож, приладил в руке, держащей спинку стула. Лезвие оказалось возле лица жертвы. Вспыхнуло лунным бликом.

Луна уже уходила из комнаты, бросая прощальный умиротворяющий взгляд, окропляя дальнюю стену размытым, похожим на боке, неровным решетом света.