Андрей Посняков - Синяя луна

По возрасту парни были примерно одинаковы – одному пятнадцать, другому – четырнадцать, оба имели прекрасные характеристики учителей, оба, как было особо отмечено, «проявили себя в науках и почтении к старшим». Одинаковы – близнецы-братья. Но вот что касалось, так сказать, социального происхождения… Один – Пу Лияньчжи, пятнадцати лет – был крестьянский сын, второй же – четырнадцатилетний Фань Чюлянь – выходцем из самых верхов общества, внуком влиятельнейшего чиновника, начальника отдела налогов Чиань Фаня. Ну, ясно, пристроил внучка… Симпатии Баурджина были целиком на стороне крестьянского сына. Классовый подход, что и сказать! Однако и не только классовый – и без этого можно было себе представить, каким образом учились оба. Вот изнеженный чиновничий отпрыск, избалованный, манерный, ни в чём не знавший отказа. Не очень-то ему и нужны настоящие знания – и так сдаст экзамены на шэньши, с таким-то дедом. Интересно, кто отец? А. вот, тут указано – некий Цзы Фань, банкир. Банкир! Вот – то-то! Вряд ли изнеженный барчук Фань Чюлянь будет остервенело грызть гранит науки и столь же остервенело работать, не считаясь со временем. А вот крестьянский сын – совсем другое дело. Когда надеешься только на себя, когда сложнейший экзамен – единственная дорога выбиться в люди… О, тогда относишься к знаниям совсем по другому. Отложив в сторону документы, Баурджин с улыбкой представил себе этого деревенского парня, этакого тангутского Михаилу Ломоносова, здоровенного, крепкого, с грубым обветренным лицом и открытым взглядом. Да-а… Можно считать, секретарь уже выбран, осталось лишь соблюсти формальности, дабы не обижать отказом влиятельного Чиань Фаня. А устроить им завтра экзамен! Нет, даже уже сегодня – и здесь, чтоб ни откуда ничего не списали. Придя к такому решению, Баурджин позвонил в колокольчик…

Ну, вот точно так нойон их себе и представлял! Вот крестьянский сын Пу Лияньчжи. Широкоплечий, крепкий, с грубым лицом и обветренными губами. А руки? Это ж не руки, это ручищи, настоящие руки рабочего человека, не какого-нибудь там эксплуататора. И одет – скромно, в короткий светлый халат из хлопковой ткани. Крестьянская, народная косточка! А вот второй… Боже же ж ты мой, да как же можно быть таким модником! Халаты… Боже, боже… Да этот парень на вечеринку собрался, а не на работу устраиваться! Есть такое словно – стильно, и вот здесь употребить его как раз было бы к месту – вся одежда изысканно-манерная, подобранная в полном соответствии с классическим стилем. Сейчас на дворе конец осени, а осени, как помнил Баурджин ещё с Ляоянских времён, соответствовал белый цвет. Вот и верхний халат у юноши – из ослепительно-белой парчи, да ещё и подпоясанный наборным пояском из ярко начищенных стальных пластинок – ну, как же, осени соответствует металл. Нижний – более узкий – халат тоже белый, только не парчовый – шёлковый, с затканным золотой нитью воротом. Сапожки остроносые, белой кожи, руки тоже белые – аристократические, тонкие… вот уж точнёхонько – белоручка, барчук; лицо бледное, смазливое, как у девчонки – плаксивое, чёрные волосы… Этакий Пьеро с шиньоном на голове, или Вертинский в маске Пьеро – «Ли-ловый негр ва-ам падава-а-ал ма-анто!». Господи, да ещё и нос припудрен. Хорошо, губы не накрашены! А ногти-то, ногти – серебристо-белые, ититна мать, маникюр!

– Ну, – осмотрев парней, Баурджин кивнул на два специально принесённых в приёмную столика. – Вот вам бумага, тушь и перо. Сидите, отвечайте на вопросы – во-он они, написаны. Кто ответит лучше – тот и станет моим секретарём. Ты что-то хочешь спросить? – князь холодно посмотрел на барчука.

– Да, если можно, господин наместник, – поклонился тот.

Нойон махнул рукой:

– Можно, спрашивай.

– Нельзя ли задвинуть окно, господин наместник? Сквозняк.

Сквозняк? Ну и неженка!

– Боишься простудиться?

– Боюсь, господин наместник. Из больного какой работник?

Ага – вот даже так!

– Закройте окно, – обернувшись к слугам, отдал распоряжение Баурджин. Затем посмотрел на парней: – Ну, пишите! Желаю вам обоим удачи, и помните – время у вас ограничено.

Оставив соискателей на попечение мажордома, наместник, попевая «Ваши пальцы пахнут ладаном», спустился из дворца во двор и велел подавать коня. Захотелось проехаться по городским улицам. Впрочем, зачем проехаться? Быть может, лучше пройтись? Почесав затылок, Баурджин с сомнением осмотрел свой ярко-алый, с золотыми драконами, халат. Пожалуй, слишком уж приметно и вызывающе. Поднявшись обратно во дворец, кликнул слуг:

– Одежду! Да не парадную. Обычную, неприметную.

Неприметную… О, такую ещё поискать во дворце! Всё перерыли, нашли-таки – стёганый ватный халат и такую же шапку. Князь переоделся, глянул в серебряную гладь зеркала – да-а, видок тот ещё – старьёвщик старьёвщиком. По дворам раньше такие ходили, татары – «Кости-тряпьё берё-о-о-ом!»

Во дворе, у пагоды, уже дожидались с конём воины охраны. Ага! Старьёвщик верхом на белом коне! Такая картина даже импрессионистам не снилась.

– Убирайте лошадей, парни, – хмыкнув, распорядился наместник. – Пешочком пройдёмся, не баре. Да… и вам бы тоже переодеться не мешало. Найдётся старая одёжка? Ну, не так, чтобы как совсем уж оборванцы выглядеть, но…

– Сыщем, государь! – браво отрапортовал здоровенный усач-десятник.

Баурджин посмеялся:

– Сыщи, сыщи, товарищ старший сержант. Да побыстрее!

Ждать пришлось не долго – скорее всего, здесь же, в дворцовых казармах, у воинов была заранее припрятана гражданка на случай самовольной отлучки, вот и переоделись быстро.

Тот же усач и доложил, подскочив:

– Охрана готова, государь!

О как! Государь! Ну надо же. А что? Чем не государь? Да ничуть не хуже, скажем, того же Елюя Люге. Баурджин приосанился и с удовольствием осмотрел выстроившихся в шеренгу воинов. Все как на подбор – грудь колесом, красавцы. Ну, ещё бы, чай не в провинциальном захудалом полку служат, а в гвардии! Так и захотелось крикнуть во весь командирский голос:

– Здравствуйте, товарищи гвардейцы!

И в ответ услышать:

– Зрав-жел-тов-генерал!

Эх… Баурджин аж чуть не прослезился – старел, наверное. Потом оглядел всё воинство повнимательнее:

– Сержант! Тьфу… Десятник!

– Слушаю, государь! – тут же подскочил усач.

– Вот что – так дело не пойдёт! Сколько здесь людей? С полсотни?

– Точно так, государь!

– Ага, и этаким кагалом будем по базарам шататься, народ пугать? Выбери человек пять, самых надёжных.

Вытянувшись, десятник побежал к шеренге.

– Ты, ты… и ты… и вы двое.

Он же, десятник, и посоветовал выбраться из крепости через вход для слуг. Так и сделали. Вышли – неприметные, незнаемые – растворились в городских улицах. Ицзин-Ай, как и положено всем городам, выстроенным в русле китайской традиции, вытянулся километра на три-четыре с запада на восток, ощетинился высокими стенами, развесил на башнях флаги. Глинобитные дома, заборы, а – ближе к рынку – и лавки, и какие-то харчевни, и публичные дома – всё весёлое, праздничное, украшенное разноцветными ленточками и фонарями. Красиво! И над всем этим высились высокие пагоды монастырей. В уличной толпе сновали бритоголовые монахи, спорили, ругались – вот одного один из лавочников чуть было не огрел палкой, наверное, за дело. Вообще, Баурджин приметил, что к буддийским и даосским монахам (а в городе были и те, и другие) народ относился без особого почтения, обзывая бездельниками и разными другими нехорошими словами. Баурджин это вполне одобрял – и правильно! Ведь что такое религия? Опиум для народа, вот что! Правда, сам-то он в Иисуса Христа и Христородицу верил, но вот безбожное двадцатых-тридцатых годов детство слишком уж глубоко въелось. Да и с другой стороны, кто такой Христос и кто – Будда, не говоря уже о всяких прочих божках-демонах?