Алексей Ракитин - Уральский Монстр

Однако к 17 ноября появилось сразу два повода для повторного допроса учительницы, причём оба повода весьма весомых. Но чтобы правильно их понять, необходимо некоторое пояснение.

В первой половине ноября 1939 г. произошло важное событие, к которому в той или иной форме нам в дальнейшем придётся возвращаться не раз. Предоставим слово Елизавете Ивановне Винничевской, поскольку она довольно полно рассказала об этом в своём письме на имя Михаила Ивановича Калинина, Председателя Президиума Верховного Совета СССР, написанном много позже указанных событий – в августе 1940 г.: «Мой муж написал отречение от сына и сам просил применить ему высшую меру наказания – расстрел, в чём расписалась и я. Но через некоторое время {я} стала просматривать его тетради, в которых обнаружила нечто подозрительное, по моему мнению. Например: в одном черновике было написано несколько фамилий и номеров телефонов, в другом про Пелагею Нестеровну и Липочку, на одном листке было написано „чем вызвано замедление? телеграф“ и номер телефона 11-23, {а также в} одной тетради с рисунками написано „урок №8“. Некоторые слова написаны не его рукой и ещё ряд подозрительных черновиков, которые были мною сданы начальнику уголовного розыска тов. Вершинину. Возможно, что я ошибаюсь, но по всем признакам его (то есть Владимира Винничевского – прим. А. Р. ) кто-то учил всему этому. Об этом я говорила следственным органам, которые на это, видимо, не обратили внимания…»

Итак, Елизавета Винничевская нашла в бумагах сына нечто такое, что показалось ей очень подозрительным. Зная его школьную программу, она поняла, что странные записи не имеют к ней ни малейшего отношения.

Любопытно, что на эти записи не наткнулись товарищи милиционеры, нагрянувшие с внезапным обыском к Винничевским утром 25 октября, сразу после ареста сына. В этом обыске, напомним, участвовали самые, с позволения сказать, светила сыска: Урусов, Брагилевский, Вершинин, и масса «шнурков» рангом пониже. Получается, что вся эта компания профессионалов не удосужилась внимательно ознакомиться с книгами арестованного и его рукописными записями. Что тут скажешь? Не в первый уже раз свердловские пинкертоны показали удручающе низкий уровень профподготовки. К слову сказать, их коллеги из управления госбезопасности во время обысков изымали все рукописные материалы, дабы их внимательно изучить в спокойной обстановке, независимо от того, идёт ли речь о блокнотах или записях на полях газет. Вывозили всё! Но то – госбезопасность…

Итак, Елизавета Винничевская, абсолютно убеждённая в том, что у сына нет друзей, вдруг с удивлением обнаружила в его непонятных записях какие-то телефоны, даты, странные фразы. Собрав находки, женщина отправилась на приём к начальнику областного угро Вершинину, допрашивавшему её прежде, и передала их для изучения. Несложно догадаться, что Евгению Валериановичу очень не понравился ход мысли матери обвиняемого – та стала подозревать наличие соучастника, выдумывать какие-то усложнённые схемы, дескать, кто-то подучил её любимого сыночка-душегуба, сам-то он мальчик хороший, не додумается до плохого, в общем, городить огород – а это всё было не нужно следствию. Следствие прекрасно шло своим чередом – Владимир Винничевский «кололся», всё признавал, никаких фортелей не выкидывал, так чего ж тут рака за камень заводить? Советская милиция так не работает, теории заговора ей неинтересны.

Поэтому Вершинин принял все эти бумажки без всякого оформления и не выразил ни малейшего интереса. Нет никаких описей, текстовых или фотографических копий этих подозрительных бумаг. Скорее всего, Вершинин по-тихому уничтожил бы всё, принесённое Елизаветой Винничевской, и никто бы никогда вообще не узнал о существовании этих бумаг, если бы не одно «но». Дело заключалось в том, что на одном из кусочков бумаги были проставлены какие-то цифры и рядом с каждой какие-то непонятные слова – обязательно одна из двух букв – либо «м», либо «д». Последовательность записей в целом совпадала с последовательностью нападений на детей. Дабы читатель понял, о чём идёт речь, воспроизведём текст странной записки: «I – Ц. П. К. и О. дец II – дец III – ряд. с шк. дец IV – сад. м V – гор. Благ. м VI – увоз м VII – шарташская ул. дец VIII – пион. пос. д IX – виз д».

Уж на что Вершинин не хотел заниматься этой чепухой, но тут ему пришлось задуматься. Титаническим напряжением ума он понял, что перед ним шифр, каким-то образом связанный с проводимым расследованием. Идут вроде бы порядковые номера и указаны географические названия или ориентиры: «Ц. П. К. и О.» – это Центральный парк культуры и отдыха, «гор. Благ.» – это гора Благодатная, «шарташская ул.» вообще разъяснять не надо, да и с «пион. пос.» тоже всё ясно – это Пионерский посёлок. В некоторых из этих мест Винничевский совершал нападения, о которых правоохранительным органам уже было известно. Но почему-то пунктов в записке всего 9, хотя Винничевский сознался уже в б о льшем числе нападений, и непонятно, что означают приписки «дец», «м» и «д». Наверное, это какие-то условные сокращения, вот только что они сокращают?

Это единственная улика, с которой уголовный розыск в конце-концов стал работать, но если не знать предыстории, описанной выше, из следственных материалов понять её происхождение невозможно. Вообще! Её никто не находил, официально не приобщал к следственным материалам, не оформлял никакой справки, никакого постановления – записка эта словно бы сама собой материализовалась из воздуха.

Ещё раз подчеркнём, что точная дата появления этой бумажки в распоряжении следствия неизвестна. Но известно, что это произошло до 17 ноября. Потому что во время допроса 17 ноября лейтенант Лямин прямо спросил учительницу математики Ларису Зарганкову о возможном использовании условного шифра учениками её класса (читай, Винничевского). Судя по реакции допрашиваемой, та не поняла о чём идёт речь, но сразу постаралась дистанцироваться от опасной темы: «Случая обнаружения в школе у бывшего ученика Винничевского Владимира какого-либо шифра я не знаю. Мать его я совершенно не знаю, и мне она ни о каком шифре также не говорила. Ученики нашей школы, в частности 7 класса, пользуются иногда азбукой Морзе – это в большинстве мальчике в переписке между собой».