Виталий Виниус - Римские вакации

— А вот она, воля! — воскликнул он и ловко, используя естественные бугры бычьего рельефа, соскользнул на землю, откуда и замахал нам призывно.

Без раздумий по очереди мы вылезли на быка и, стараясь не поскользнуться на птичьем помёте, густо пятнавшем каменную спину, спустились на земную твердь под синее долгожданное небо. Последовало полное воодушевление, гиканье и восторг при прочих чувствах, присущих жителям Крайнего Заполярья, неожиданно попавшим из самого разгара полярной ночи прямиком в солнечные Гагры.

Впрочем, ликовали мы недолго, поскольку проклятая жажда быстро напомнила о себе сухими глотками, да и голод всё урчал о чём-то своём в наших обнищавших животах.

— Давай пошли попить искать! — заторопил Лёлик, подталкивая нас в бока.

Переулок, где мы оказались, выходил на нечто более оживлённое, судя по мелькавшим там часто фигурам. Мы направились туда, держа путь вдоль шеренги быков, напоминавших племенной статью экспонаты выставки сельских достижений. Из одного окна, целая череда которых опоясывала покинутое нами здание, выглянула бритая личность в оранжевой хламиде. Серёга энергично показал личности кулак; личность скрылась.

Мы вышли из переулка и оказались на площади, на которой, попирая неровный постамент, высился огромный мускулистый каменный бык с гипертрофированными причиндалами, походившими на два рекордных арбуза в одном мешке. Фонтанов и иных питьевых источников не было.

Мы поднялись на парадное крыльцо здания с тем, чтобы спрятаться в тени портика с грубыми каменными колоннами. Расположившись, стали осматриваться. Народу на площади было достаточно много для только что покорённого города. Люди толпились, громко разговаривали, размахивали руками, шатались туда-сюда. Римлян не наблюдалось. Жажда томила всё сильней.

— Ну что стоим, идти надо! — продолжил стоны Лёлик со всеми на то основаниями.

— А куда идти-то? — так же не без оснований спросил Боба.

— Вон дворец торчит, пошли туда! — прохрипел Лёлик, показывая на видневшийся в знойном плывущем мареве дворцовый ансамбль.

Мы спустились с крыльца и, расталкивая народ, поспешили по курсу. Навстречу нам выполз из толпы загорелый до черноты и тощий как стиральная доска старик; на плече он нёс глиняную бадейку, в руке деревянный ковшик, которым размахивал призывно и что-то без особого настроения покрикивал. Лёлик неожиданным коршуном налетел на него, ловко бадейку отнял, заглянул туда и, утробно всхлипнув, припал губами к её краю, проливая на грудь струи воды. Мы кинулись к счастливцу, стали нетерпеливо его дёргать и щипать; бадейка пошла по рукам, и первая обильная свежесть восхитительным чудом пролилась в пересохший рот. Египтянин крутился рядом, охая и стеная. Боба, не глядя, насыпал ему в ковшик горсть монет. Старик уставился на щедрую жменю серебра, открыл рот, повалился на колени и, прижав ковшик к груди, начал кланяться, тыкаясь лицом в уличную пыль.

Осушив сосуд полностью и оттого отяжелев начавшими булькать утробами, мы уже не спеша и с достоинством пошли дальше, придерживаясь выбранного азимута. Открытое пространство пьянило и будоражило, отчего даже слегка кружилась голова. После утоления жажды захотелось вкусной и здоровой пищи. Раис затеял воспоминания о всех своих памятных трапезах, рисуя в красках: чего ел, да с каким соусом, да как было сготовлено.

Боба проглотил слюну и брякнул:

— Солнце, воздух и вода — полноценная еда!

Раис поперхнулся, негодующе всплеснул руками и обиженно рявкнул:

— Сам жри! — после чего крепко замолчал.

Внезапно, свернув в очередной проулок, мы увидели очень даже знакомое строение.

— Глянь! Клепатрина хатка! — обрадовался Серёга и воскликнул: — Ну, щас того-этого!… — не уточняя по существу заявки.

Мы, не сговариваясь, поспешили к входу с раскуроченной давеча нами дверью, предполагая наперебой: как нас там ждут и надеются.

— Эй, девоньки, встречайте! — ухмыляясь, зычно завопил Серёга, влетая в дом, но в ответ последовала тишина.

Взбежав по лестнице, мы тут же наткнулись на ту самую чернокожую губошлёпку, которая первой нарисовалась и в предыдущий наш визит.

Рабыня выскочила навстречу с увесистым тюком на плече, замерла на мгновение, со страхом глядя на нас, тут же тюк скинула и задвинула его ногой за себя, после чего вытерла смачно нос и с наивным видом заявила на ломанной латыни:

— Моя не взяли!…

— Куда не взяли? — не понял Джон; впрочем, как и все мы.

— Во дворец к римскому царю, — охотно пояснила рабыня.

— К какому ещё царю? И вообще, где девушки все? Где Клеопатра? — потребовал разъяснений Джон, глядя недоверчиво по сторонам.

— Приходили тут, как вы ушли… — ответила негритянка, почёсывая задницу. — Сказали нашей царице, что её ждёт ихний царь… ну этот…

— Антоний, что ли? — брезгливо уточнил Джон.

— Ага. Всех забрали. Меня не взяли… — рабыня хитро зыркнула и изобразила трагичный вид безвинной сироты.

— Эх ты, кибиткина мать!… — в сердцах ругнулся Раис. — Не успели отлучиться, так уже зацапал, паршивец, любезных наших! Вот ведь гусь… репчатый!

— Ну так пошли во дворец! — заторопил Лёлик. — Сейчас обратно вертанём!

Мы заторопились наружу.

Раис оглянулся и строго спросил начавшую ворочать свой тюк рабыню:

— Эй, а в мешке не кашка?

Рабыня ахнула и стала уверять, что тут вовсе не кашка, а всякая гадкая дребедень. Раис решил было засомневаться, но мы его подхватили под руки и вынудили не отрываться от коллектива.

В которой Клеопатра находится, да не так, как хотелось бы, а Боба болтает лишнее.

По дороге коллеги вдоволь мусолили тему Антониева коварства и планировали адекватные действия по восстановлению справедливости. Согласно им в первую очередь надлежало отобрать обратно царицу с её окружением, доставить в обжитую уже обитель и продолжить так хорошо начавшиеся народные гуляния.

Чем ближе мы подходили ко дворцу, тем больше попадалось на улицах римской солдатни. Как трудолюбивые мураши, они тащили в направлении дворца мешки, сундуки, свёртки, всевозможную домашнюю утварь, начиная от светильников и заканчивая коврами; встречный поток воинов шёл налегке. Площадь перед дворцом напоминала гибрид цыганского табора с купеческим караваном: везде стояли повозки, вокруг них суетились римляне, пакуя реквизированное имущество в добротные тюки; в проулках у развороченных куч сена отдельными компаниями стояли волы и лошади. И те, и другие успели щедро украсить отведённую им территорию кучами свежего навоза. Шум и гам напоминали вокзал в момент прибытия долгожданного поезда.

Прорулив между людьми и повозками, мы поднялись по лестнице и наткнулись на новое, уже бюрократическое препятствие: у прикрытых дверей парадного входа один из военных трибунов ругался с Дыробоем. Четыре караульных преторианца стояли тут же, опираясь на копья, и ухмылялись, наблюдая за тем, как их босс, хмыкая и ковыряясь в ушах, качает отрицательно головой, сообщая сквозь зубы, что пущать не велено, великий Антоний занят. Военный трибун выругался, плюнул и убрался не солоно хлебавши. Преторианцы рассмеялись ему вслед, но, увидев нас, примолкли и стали неуверенно переминаться, как малыши на утреннике, захотевшие на горшок.