Виталий Виниус - Римские вакации

Лёлик снова заглянул в свой источник знаний и заявил, хихикая:

— А вот ещё!… У Цезаря плешь имеется. Так он чтоб ею не светить, постоянно на башке лавровый венок таскает. А над ним за это ещё больше смеются…

Тяжёлые портьеры, прикрывавшие дверь в дальнем конце террасы, покачнулись, раздвинулись, и на террасу выбежала огромная собака, напоминавшая мраморного дога. Увидев нас, она остановилась, шумно принюхалась, утробно зарычала и, стуча кривыми когтями по мозаичному полу, направилась к нам. Вид зверя не внушал доверия, поэтому коллеги зашевелились неуверенно; кто-то на всякий случай щёлкнул предохранителем. Лёлик, сидевший с краю, бочком слез со скамейки и, пробормотав что-то о командирах, которые должны командовать сзади, спешно переместился за наши спины. Оказавшийся на переднем рубеже Раис опасливо привстал, умильно заулыбался, собрав морщинки у узких щёлок, куда спрятались его испуганные глаза, и с ласковым бережением залепетал:

— У-тю-тю, собачечка, что ты, что ты!… — при этом вытягивая как бы невзначай из-за пояса топорик навроде последнего аргумента нашего извечного миролюбия.

— Фйють, фйють!… — раздался за теми же портьерами призывный свист, отчего собака, уже совсем было собравшаяся попугать нас своими жёлтыми клыками, резво переменила намерения и, совершив оверштаг, подбежала, виляя крысиным хвостом, к вышедшему на террасу гражданину в белой тунике с пурпурной сенаторской каймой и длинными рукавами, по краям которых болталась пышная бахрома. Руки гражданин держал заткнутыми за блестевший золотыми бляхами пояс, свисавший свободно и небрежно как у разнузданного дембеля.

Гражданин был сухощав, широкоплеч, и высок — для местного малорослого племени. На его голове чуть набекрень размещался пышный лавровый венок, под которым просматривалась обширная плешь.

Римлянин похлопал пса по костлявой башке, неторопливо подошёл к креслу, разместился в нём по-хозяйски и широко нам улыбнулся, как было когда-то положено улыбаться дежурным пионерам при встрече официальной делегации.

Боба стеснительно ухмыльнулся в ответ и вдруг тихо, но убедительно ляпнул:

— А у нас лаврушку в похлёбку кладут…

У римлянина физиономия стала вытягиваться, но он быстро взял себя в руки, вновь приветливо улыбнулся и заговорил глубоким бархатным баритоном прирождённого оратора:

— Судя по вашим манерам и одеяниям, вы прибыли к нам издалека. А я, как лицо, наделённое волей римского народа и сената верховной властью, несу ответственность за то, чтобы наши гости ни в чём не испытывали неудобств и прочих недоразумений.

— Спасибо, — вежливо поблагодарил его Джон, а затем учтиво осведомился: — Насколько мы понимаем, это ты — Гай Юльевич Цезарь?

Римлянин на миг озадачился, но затем, ещё шире заулыбавшись, утвердительно кивнул. Коллеги, и без того разглядывавшие римлянина как занятный музейный экспонат, стали пялиться на него уж и вовсе безо всяких церемоний.

Надо сказать, было довольно-таки странно видеть наяву человека, чьё имя в умственном нашем понимании было накрепко связано с героико-историческими эпопеями, запечатлёнными в учебниках и романах, тем более, так сказать, бытовой Цезарь внешностью своей на героя особо не тянул, а более походил на ушлого бухгалтера.

Имел он суровую линию тонкогубого рта, горбатый вислый нос, крепкий подбородок и выпуклые скулы, внушительный лоб с залысинами, плавно переходивший в плешь, которую обрамляли скудные остатки волос, росших жидкими прядями цвета застарелой горчицы. Лицо его было изрезано морщинами и имело тот кирпичный оттенок, который присущ как проводящим долгое время на открытом воздухе, так и солидным любителям тёмного пива. Так что внешностью Цезарь обладал довольно-таки заурядной, и вот только глубоко посаженные чёрные глаза его смотрели со спокойной властностью привыкшего повелевать.

— Итак, вы чужестранцы, — утвердительно молвил Цезарь, прерывая затянувшееся молчание. Одной рукой он теребил себя за подбородок, а другой поглаживал по башке собаку, примостившуюся подле него.

— Твоя проницательность сродни твоему величию, Цезарь, — на всякий случай заявил я на патетический манер.

(Кстати, хочется к слову заметить, что тыканье исторической особе — это вовсе не признак нашего вопиющего бескультурья, а следование тогдашним оборотам речи, ибо именовать уважаемую личность во множественном числе тогда ещё принято не было.)

Цезарь посмотрел на меня с видом начальника, ещё не дозревшего до понимания утончённых образцов ненавязчивой лести, и, кашлянув, продолжил:

— Ну что же! Я очень рад тому, что наш великий Рим почтили своим посещением столь представительные и солидные мужи, — при этом он сладко поулыбался и покивал головой.

— Да уж нет! — вмешался напористо Джон. — Это мы преисполнены громадного удовлетворения и прочих чувств от посещения сего славного города и особенно от натурального лицезрения его выдающегося и заслуженного государственного деятеля.

Данный дифирамб пришёлся уже впору. Цезарь осоловело ухмыльнулся и довольно засопел, но быстро собрался и как бы ненароком спросил:

— А давно ли вы изволили прибыть в Рим?

— Да, пожалуй, не так давно, сколько недавно, — уклончиво ответил я.

Цезарь подумал и решил подобраться с другого бока, пытаясь ненавязчиво разобраться с нашим происхождением:

— А давно ли находитесь в пути?

Я слегка запнулся, обдумывая наиболее бессодержательный ответ, но тут не вовремя встрял Серёга, всё ещё находившийся в состоянии, как это выражаются психиатры, моторного возбуждения:

— Да ещё три дня назад домашние пирожки жевали!

Цезарь озадаченно отвалил челюсть и, в очередной раз внимательно оглядев нас, произнёс:

— А вы совсем не похожи на италийцев. Скажу даже, вы не похожи ни на одно племя, каковые мне довелось наблюдать в моих походах в Испанию, Галлию и Британику. Или я чего-то не понимаю?

Серёга было вознамерился вновь заговорить, но сидевший рядом Джон своевременно пихнул болтуна в печень, а я, воспользовавшись заминкой, быстро проговорил:

— Всё правильно! Просто наш друг ещё не совсем оправился после того, как в Цирке ему столь великодушно была дарована жизнь… — тут я многозначительно притормозил, давая Цезарю прекрасную возможность принести официальные извинения и подтвердить наш дипломатический иммунитет, но недоделанный макаронник лишь одобрительно улыбался и кивал, отчего мне пришлось продолжить несолоно хлебавши: — … И потому в его словах прозвучало не то, что он хотел сказать. А сказать он хотел следующее: путешествие наше началось так далеко и так давно, что наша память не сохранила более точных сведений… — после столь лихо закрученного ответа я позволил себе доброжелательно улыбнуться.