Алекс Коста - Вавилон и Башня

Я побежал за Маленькой Свечкой, мы опять оказались у Башни. Все ведет к Башне.

Башня ведет ко всему. Это был мудрый урок старого мудрого ЕТ.

Рядом с Башней все было привычно. Молодой мудрый УТ поднимал пласты Пао. Наступало время темнолетающего Пао. Где-то высоко, на площадке, мелькали бамбижо АТ, ОД, УР, УС, ЕР.

Яркое Пао – источник уроков.

Маленькая Свечка захотела подняться поближе к Яркому Пао, залезла на поднимающийся пласт.

Хоть один настоящий урок получила Маленькая Свечка. С этим уроком ей будет не так прозрачно в Прозрачном Коридоре!

Маленькая Свечка по-своему радовалась. Покачивалась на пласте Пао, рассыпая вокруг разные цвета.

Скоро Маленькая Свечка скрылась за мелколетающим Пао.

Я привалился к тому месту, где обычно сидел УТ, а до него – старый мудрый ЕТ, а до него – старый мудрый ЯТ.

Закрыл глаза и представил, как смотрю на яркий-яркий цвет, в котором есть все уроки, все они понятны и просты. Наверное, так выглядит Яркое Пао. И тот, кто хоть раз видел его цвет, готов строить Башню, пока не дотянется до него. Настолько яркое это Яркое Пао.

<���СССР, 1980-е>

От второго удара я оправился быстрее. Хотя, по мнению врачей, все должно быть наоборот. Наверное, принял что-то, какое-то предназначение. Бесстрашие и безразличие одновременно. Словно раньше боролся с кем-то мнимым, ненастоящим, забирающим много сил, а теперь обрел настоящую борьбу.

Лида не часто приходила. Сказала, мол, нам нужно быть осторожней. Не знаю, что она имела в виду, да мне и все равно. Когда узнаешь свое предназначение, все остальное отступает на второй план.

Я вышел из больницы, и все само по себе устроилось. Купил ей квартиру в одном из первых коммерческих домов, рядом с метро «Преображенская площадь». Она стала жить отдельно. Сказала, так будет правильней, особенно до рождения ребенка.

Мне нравилось приезжать к ней по вечерам, смотреть со стороны на беспорядок, на то, как она неуклюже обращается со своим временем. И какая она сама неуклюжая. Что тут сказать? В этой неуклюжести я находил странную прелесть. Даже в том, как она разбрасывает всякие коробочки, тесемочки, фантики. Иногда накидывает их друг на друга, а потом что-то ищет внутри образовавшейся кучи.

Может, это меня в ней и привлекало по-настоящему? Непосредственность, даже безалаберность. Эти ее черные «колосья», которые качаются в пространстве жирной мясной субстанции…

– Кофе будешь? – спросила она.

– Угу, – мгновенно угукнул я, хотя свои разрешенные две чашки сегодня уже выпил.

Лида брякнула туркой по конфорке, швырнула туда несколько ложек с горкой. Часть кофе попала мимо. Но она не обратила внимания, включила плиту.

«Сейчас пригорит!» – и я представил, как Лида возит грязной кухонной тряпкой по белому эмалированному металлу, недавно такому чистому. Белый металл впитывает в себя грязь тряпки, пригоревший кофе.

Вот бы взять у дворника брандспойт и большим напором воды смыть все это. Саму Лиду, всю грязь.

Я вспомнил Усу, наш зимник на Самотлоре. Пока мои пролетарские товарищи резали и варили других своих товарищей, Уса выхаживала меня.

Я сейчас подумал, что последним, кто умер, был Данила. Даже представил, как он нагноившимися от обморожения пальцами, негнущимися и распухшими, достает из мутной воды жилы кого-нибудь и грызет. Этот кто-то был еще недавно… не знаю, кем он был.

Может, дольше всех все-таки прожил Вася? Мог! Даже если и сварил кого, так наверняка припрятал часть на «черный день». Хотя куда уж черней?!

– Ты чего? – спросила Лида.

– А?

– Я говорю, чего зубами чашку грызешь? – она бросила грязную тряпку, которой прежде пыталась оттереть плиту. Тряпка попала не в мойку, а на кафель. На белый блестящий кафель, который был последним нетронутым участком новой, но уже очень загаженной кухни.

– Я?

– Ты, ты! Или здесь еще кто-то есть? – Лида взмахнула руками, и ее налившиеся от беременности груди покачнулись в разные стороны. Она очень чисто говорила по-русски. Но иногда, когда мы ссорились, «видишь» превращалось в «видэшь», а «здесь» – в «здэс».

Чтобы еще больше не раздражаться, я скорее переместился в нашу с Усой зимовку. Где-то в тридцати километрах от нас Данила и Вася пытались разжевать жесткие куски других участников экспедиции. А мы с Усой сидели рядом, наблюдая за жаркими языками огня в печурке. Я пил горячий травяной отвар из помятой щербатой кружки, ел вяленую рыбу и стряхивал требуху куда-то под себя. Там, в зимнике, было не до педантизма. Какая разница, если все смешается с полом из сухих веток и иголок…

В этом, таком естественном жилище все было проще. Меня ничего не раздражало. Здесь не было и не могло быть белого кафеля, блестящих конфорок, которые так неприятно загадить подгоревшим кофе.

Просто смахиваешь весь мусор под себя, он теряется, проваливается куда-то глубоко, во все эти ветки, мелкие корни, листву. Но не пропадает. От него становится теплее, он как бы наполняет изоляцией пол.

Я опять представил, что беру у дворника брандспойт и вычищаю поверхность Земли. Как будто я поднимаюсь высоко-высоко и направляю большой поток воды вниз на всю Землю разом. И не просто направляю, сбиваю всю налипшую шелуху и грязь. Поток воды срезает огромные черные колосья, жирную мясную кашу… туда же летят подводы, смоленская глина, наш поезд, нефтяные вышки, толпа хантов на станции «Красноармеец-3», название которой написано черной масляной краской на кривой доске… Лоскутное одеяло становится чистым.

– Ну! – кажется, уже какое-то время кричит Лида. – Ну!

– Что «ну»?

– Ты чего, глохнутый?

– Глохнутый? Это как?

– Скотина… – она, размахивая наливными грудями беременной, побежала в гостиную.

Я опрокинул чашку в раковину. Даже выливать было омерзительно, не говоря уж о том, чтобы пить. Казалось, кофе пах грязной тряпкой, которой Лида пыталась то ли оттереть, то ли еще больше испачкать плиту. Пошел успокаивать ее. Понятное дело, сейчас придется каяться и извиняться. Но это как раз мне нравилось. Я видел всю комичность таких моментов. Вот я представляю, как смываю Лиду брандспойтом, прочь с Земли, в космос. Вот я уже лежу с ней рядом, глажу по животу и груди, говоря всякие банальности. Она в них верит. Это приятно. Когда такая, как Лида, которая чует фальшь за сто километров, верит моему грубому вранью. И верит не потому, что не чует, а потому, что хочет верить. И в этом – слабость таких, как Лида. Витальных, наполненных эмоциями, никогда не сдерживающих себя. В этом слабость. Они, такие как Лида, всегда верят тому, чему хотят верить. Поэтому их так просто обмануть.

Уже стемнело, когда я вышел из подъезда. Если б кто-то посмотрел на меня со стороны, то, наверное, сказал бы, что я отряхиваюсь от чего-то.