Алекс Коста - Вавилон и Башня

– Ох-хо-хо-х-хо-х-хо! – расхохотался дед Матвей.

Обычно, когда Сато появлялся, дед Матвей исчезал. Я хотел, но не знал, как же сделать так, чтобы они были со мной одновременно.

«Одновременно… – задумался я. – Как такое может быть, чтобы одновременно? Может, здесь и сейчас – это и есть одновременно? Это и есть та самая определенность состояний? Определенность и одновременно – одно и то же?! Времени нет, есть состояния».

– Э-ге-ге-ге…ей! – крикнул монгольский всадник, галопом пересекающий степь, выбивающий из-под копыт замерзшую пыль. – Сер-тан-ти-и-и… – прокричал он своим растянутым голосом погонщика и умчался за горизонт.

Я посмотрел на деда Матвея, который все еще смеялся своим привычным «охо-хо-хо-хо-хо». И понял. Я понял. Наконец-то я понял. Даже не так. Я почувствовал, как все происходит – одновременно. Это и есть «здесь и сейчас», это и есть «вообще и всегда». Это и есть определенность. Это и есть «сер-тан-ти-и-и».

Состояния… они как наше общее «лоскутное одеяло», все «лоскуты» уже есть. Они здесь. Сейчас. А мы выбираем, какой сейчас выбрать, какой лоскут будет нашим… нашим состоянием здесь и сейчас.

<���Россия, 2000-е>

Первый раз за долгие годы ему опять не нравились собственные ноги. На фоне бело-голубого атласа кресла, в мелкий голубой крестик, они выглядели серо-зеленой инородной гадостью.

«Как будто лягушка сидит на кухонном столе», – с ожесточением подумал Вениамин и попробовал укрыть наготу полами халата.

Он уже было хотел обвинить во всем Лизу, которая все время покупает что-то «не по делу». Вениамин любил большие разлапистые кожаные кресла, черные, бежевые, темно-синие. Вот нельзя было такие купить? Так нет же, сказав какое-то дебильное слово «моветон», она заказала именно такие. Узкие, с тонкой ненадежной тканью и хлипкими ножками.

Вениамин остановил поток мыслей, понимая, что они сейчас ни к чему. Это его раздражение пытается что-то ему сказать. Может, даже подсказать. Да. Причем тут ноги? Что-то было явно не так. Но что?!

Он, в свои почти сорок, председатель правления крупной строительной компании, богатый и влиятельный. Если бы не «след добычи», который помогал ему все эти годы, но за это требовал постоянной подпитки, Вениамин мог бы купить какую-нибудь виллу в Европе, навсегда уйти на покой.

Но, но… «след добычи». Ему на вилле делать нечего, как и самому Вениамину.

Когда в его жизни появилась Лиза, он пытался перенять ее «силу», даже пробовал читать книжки, которые читает она, продолжал брать уроки игры на фортепьяно, прилежно, регулярно, Вениамин уважал ее как репетитора. Но книжки оставляли какое-то невнятное ощущение. Словно Вениамин поглощал рыбу, мясо и что-то сладкое, перемешанное в одной тарелке. По отдельности все вкусно и правильно, а вот когда смешивается, то…

В этих Лизиных книжках была жизненная правда, даже какие-то новые мысли. Но зачем про них читать, зачем этим мыслям примешивать какой-то сюжет, описывать действия каких-то людей? Зачем? Это Вениамину было непонятно. Обладая почти феноменальной памятью, он мог вспомнить любые подробности из книг, которые прочитал, но никакого удовольствия они не доставляли. Вениамин всякий раз удивлялся, что Лиза с упоением может обсуждать с кем-нибудь разные книги и фильмы. «Что за чушь! – думал он. – Зачем обсуждать людей и их поступки, которые либо никогда не существовали, либо уже давно умерли?»

Так же и фортепьяно. Он был хорошим учеником, мог изобразить «музыкальный рисунок», только это не было музыкой. И никогда не станет. Это была какая-то внешняя оболочка музыки. Совсем не так, как у Лизы. У нее музыка всегда чем-то наполнена. Как будто самой Лизой. Как это происходит, Вениамин не понимал. Да и понимать не хотел, интуитивно чувствуя, что у него все равно так не получится, сколько бы он ни разучивал и сколько бы ни тренировал разные композиции.

В общем, планы Вениамина по соединению «следа добычи» с «силой звезды» не осуществились. Звезда оставалась все так же высоко, все так же отстраненно смотрела на могучее дерево.

Сразу после свадьбы Лиза забеременела. У них родился сын. Но Вениамина ребенок мало интересовал. Точнее, он испытывал какую-то непонятную тревогу и раздражение, когда смотрел на него, сначала маленького, а потом уже подростка.

Почему-то Вениамину казалось, что в сына попала часть «дурной крови» его отца и деда. И то, чего Вениамин избежал, путем силы воли, ума и, конечно, «следа добычи» – самого верного союзника, могло возродиться в сыне. Хуже того, уже возрождалось, и Вениамин это чувствовал.

Оставалось только надеяться, что в сыне, помимо «дурной крови», будет «сила звезды» Лизы. Так ли это, Вениамин пока не понимал.

Все, чему он посвятил последние восемнадцать лет своей жизни, с того самого момента, когда подмял под себя «красносельских» и «битцевских», занял Богородский рынок, потом «соколов», и до момента открытия собственной строительной компании в Лондоне и Барселоне, был «след добычи» и приятные моменты расслабления после того, как «след добычи» напитывался, успокаивался на какое-то время, засыпал.

Но сегодня, сейчас, что-то шевельнулось в Вениамине. Как будто для него и «следа добычи» появилась новая, неосвоенная прежде высота. Такая высота, что сейчас «след добычи» крутился, бился, то расширяясь, то сжимаясь внутри, «перерабатывая» эту высоту. И от этого Вениамину становилось не по себе.

А может, это было не предчувствие высоты, а предчувствие какой-то опасности? Тогда какой? «След добычи» и раньше указывал Вениамину на опасность, почти всегда очень точно. Как будто внутри Вениамина голос называл точную фамилию, имя, отчество того, кто эту опасность представлял. Сейчас такого не было. Вообще. А потому непонятно, опасность его ожидает или новые возможности.

Справа от кресла стояли высокие напольные часы и мягко цокали шестеренками. В следующий момент благородным звуком качнулся маятник, и часы начали отбивать девять: бом-бом, бом-бом, бом-бом…

– Богдан, – позвал Вениамин, нажав на кнопку коммутатора на столе. Коммутатор ничего не ответил, но через две минуты на лестнице послышались шаги.

Богдан вошел в комнату, остановился на расстоянии от босса.

Богдан нравился Вениамину. Он не выслуживался и не быковал. Исполнял все профессионально, в точности, как его просили. Еще ценнее, Богдан сразу говорил, что сможет сделать, а что нет. Он заменил Колю, который прошел все девяностые, несколько раз лежал с огнестрельными и черепно-мозговыми, а потом очень глупо подставился в девяносто восьмом под пулю пьяного гаишника.

Не то чтобы Вениамин жалел Колю, понятие жалости каким-то неведомым образом трансформировалось у него в ощущение целесообразности. Такая смерть Коли нарушала целесообразность, от этого Вениамин испытывал злобу и раздражение.