Александр Руб - Черная кошка, белый кот или Эра милосердия-2

Ненадолго стало страшно… а потом вроде, как и — нормально это… Боялся я много зря. Никому не было особого дела ни до меня, ни до моих терзаний и трепета. Вовсю шла подготовка к судебному процессу. Это та авария, которую обсуждали мужики в палате, когда я только сюда только попал. И начальника цеха привлекли правильно и главного инженера. Там нарушение техники безопасности — было в полный рост. С этим долбанным — давай! Давай! Отметим очередной трудовой победой на решение пленума родной партии. Вот и дали! Посадят сук — туда им и дорога.

Не забывал и я о долге. Только вот посвящать кого-то в свои дела и привлекать никого не хотел. Это мой долг и моё… Личное это — короче. Разные мысли бродили в моей голове и сам себе я задавал разные вопросы… Вот кто мне скажет как? Как уживался жуткий цинизм к ППЖ на передовой, где изнасилование несогласных было, в общем-то, обыденным делом. И романтика — любовь в письмах и трепетное отношение к тем, кто остался там — в тылу. Мужики, измученные отсутствие женщин — особенно на передовой. Те, что постоянно ходили под смертью, частенько срывались — видя рядом особу женского пола. Командование спускало все это на тормозах. Понижали в звании, могли отправить в штрафбат, но, в общем — считали не таким уж большим преступлением. И тут же — нежнейшее отношение к семье или любимой оставшейся в тылу. Никто и мысли не допускал, что там — ему могут изменить.

Вот ведь парадокс?

Ещё я размышлял о странном… вспомнился мне эпизод из какой-то книги. Там речь шла о Павке Корчагине. Два героя обсуждали его подвиг. И один сказал другому: «И на хрена он, мол, корячился? Всю эту работу по прокладке узкоколейки можно было сделать в три раза быстрее и гораздо проще. Это вам любой инженер скажет».

Что-то там померить, что-то насыпать или отсыпать — не суть. Вопрос был задан — «Зачем?».

Я вот шел и думал — если так рассуждать, то получается — и подвига никакого не было. Дураки они просто были? Пригласили бы инженера и все… Да если, мать его, так рассуждать — до чего угодно договорить можно! Все оправдать. Или обосрать. Вот же суки!

Вечерело, мы неторопливо шли по городу. Я вертел в руках какой-то прутик, Генрих размахивал руками и доказывал мне правильность политики Иосифа Виссарионовича по отношению к империалистам:

— Понимаешь, он абсолютно верно пишет, что нас не запугать, мы сами кого хочешь, порвем. Вот у вас, перед демобилизацией, не было разговоров о готовящемся наступлении на Запад?

«Эх, Генрих, ну откуда мне знать то, о чем разговаривали ребята с Серегой в казарме или где они там жили…»

Надо было резко уходить от реалий в общие отвлеченные суждения. — Разговоры, конечно были, — я об этом знал из книг и статей потому говорил уверенно, — Но реально, слава богу, что этого не произошло. Ты оглянись вокруг. Нищета… голод. Элементарные вещи — дефицит страшный. Ещё немного и страна просто не выдержала бы…

— Да… Поесть досыта, на фронте у всех было вторым, после выспаться, желанием, — задумчиво поддержал тему Генрих. — Сейчас выспался, но пожрать хочется ненамного меньше…

— Во-во! Посмотри на работающих — бабы и сопляки в основном. В деревне техники не осталось — на себе пашут…

— Да не слепой, — печально подтвердил Генрих.

Мы помолчали. Выпитое пиво не только настроило на философский лад, но и начало прилагать усилия для возвращения «в круговорот воды в природе». Мы с приятелем, не сговариваясь, свернули во двор местных новеньких «многоэтажек». Эти двухэтажные шедевры военнопленного зодчества проживут не только плановые — двадцать пять лет, но пятьдесят и семьдесят… В благословенном двадцать первом веке бревенчатые обшитые обрезной доской, покрашенные где в голубой, где в зеленый цвет дома, всё ещё будут числиться не в ветхом и аварийном, а в жилом фонде. Там будет обитать уже второе и третье поколение нынешних новоселов: ударников и стахановцев, разного рода начальников и руководителей. Потом кое-где в них проведут газ и центральное отопление, ну а сейчас — дровяные сараи и туалеты на улице. Общественные удобства во все времена в наших городах традиционно или отсутствовали или стыдливо прятались в малодоступных местах. Народ выручали «дворовые удобства». Местная жительница, убирающаяся в дощатом санблоке, поворчала на нас, но не пустить людей в форме не рискнула.

На улице Генрих продолжил прерванный разговор:

— Да семь миллионов полегло. Ещё и самого «работного» возраста…

— Семь миллионов…? — я не сразу понял, о чем это он. Потом до меня дошло. Это он — о потерях в войне. В интервью «Правде» Сталин назвал именно такую цифру. И теперь на долгие годы она станет официальной. — Да нет Генрих, прибавь ещё миллионов двадцать и это будет правдой… — Сколько? Да ты охренел…! Ты что… хочешь сказать, что товарищ Сталин — врет народу!? Да за такие разговоры можно не только в органы… Но и в морду!!! Ты чё несешь!

Остановившись, Генрих попытался взять меня на прием, но я выскользнул и, разорвав дистанцию — отскочив, и начал его успокаивать:

— Откуда это взял? Да стой… стой ты — не кипятись! И не надо мне приписывать «антисоветчину»!

Генрих смотрел на меня злым взглядом:

— Да-а…?

— А давай вспомним, что сказал товарищ Сталин. «Советский народ в боях понес потери в семь миллионов, больше чем совместные потери стран коалиции», — я слегка исказил цитату, но для разговора сойдет. Проверять Генриху будет лень. Надо отметить, что цифра и меня удивила ещё тогда в процессе чтения. Человек двадцать первого века привык оперировать цифрой «двадцать семь миллионов», также как конца двадцатого «больше двадцати миллионов». Я продумал заранее ответ на оговорку:

— Ты забываешь, что имеются в виду потери в боях. А добавь погибших вне боев: в концлагерях, пленных, угнанных в Германию. Вот кто считал убитых фашистами евреев? Ты видел немецкий концлагерь? [15] Гитлер утверждал, что свои идеи концлагерей и целесообразности геноцида он почерпнул из истории США. Он восхищался тем, что в свое время на Диком Западе созданы были резервации для индейцев.

Генрих сбледнул лицом и нехотя выдавил:

— Замполит возил в Аушвиц…

«Освенцим», — я мысленно перевел на привычный термин.

— Ну и как?

— … … В общем… — перешёл на мат, бывший солдат. — Этих… фашистов…

— Как ты думаешь, а сколько расстреляно на оккупированных территориях, сколько погибло окруженцев. Деревни видел полностью сожженные? Там кто жителей считал? А раненых безнадежных — всё ещё лежащих в госпиталях считал? До Шаца дошло, о чем речь. Он нахмурился, и глаза приобрели нездоровый блеск. Он был готов вновь идти убивать, громить и стрелять… резать — не зная пощады, этих двуногих зверей-юберменьшей. Больше года прошло, но ничего не забылось. Ни голод, ни лишения, ни ненависть. Евреи отнюдь не глупая нация, всегда видя во всем подвох, они наверняка по-тихому уже обсуждали цифру потерь. Если бы это было не так… думаю, реакция у Генриха была бы порезче. Мы снова помолчали. Генрих с расстройства, а я, обдумывая как замотивировать свои знания.