Александр Руб - Черная кошка, белый кот или Эра милосердия-2

— Это что — тоже мне?

— Скорее таки да, чем нет…

Выпрямляя скрюченные этой бесконечной писаниной пальцы, я невольно поморщился — глянув на антикварную чернильницу. Была бы она у меня в прошлой жизни — я бы только гордился. Там бы она денег стоила, была бы ценностью. Там я бы колотил не в неё пером, а колотил бы пальцами — по клавишам. А тут… — задолбал меня этот антиквариат, насмерть.

— Самописку что ли купить? — я невольно вслух озвучил я свои мысли.

— Я слышу не те слова! Думаю, тебе это не поможет… — тут же отозвался Генрих.

— Почему?

— Писанины от этого не убавится. Пойдем на воздух — подышим.

Я, кажется, со слышным скрипом разогнулся и поднялся… но едва я встал, как дверь кабинета распахнулась, и ввалился Нечипорук с разбитой губой и наливающимся синяком на скуле.

— Я спрашиваю вам вопрос? — Шац картинно всплеснул руками и вопросительно уставился на него. — Сёма расскажите нам — шо таки случилось?

— Тю… та — ничого. Хиба… так малость подрались.

— А из-за чего? — участие в голосе Щаца, можно было нарезать ломтями как сало на хлеб.

— Из-за Пушкина…

— Из-за чего?!!! — челюсть одессита, кажется, гулко грохнула о столешницу. Да и моя была недалеко. Представить Семена и стихи было… В общем, воображение — отказывало напрочь.

— К-как це случилось, поведай нам — горемычный?

— Ну как-как… Он говорит: «Дай денег!».

— Ну?!

— А я ему и отвечаю у стихах, як у Пушкина…

— У Пушкина…??? — удивленным эхом прозвучал голос Шаца.

— Ну да.

— И какими? Нет! С самого начала начни.

— Ну шел я с дому. Пинжак новый одягнул. На спуске у пивной — троица догнала. Один борзый такой мне и говорит: «Гони мужик деньги, а то — порежу…». И нож достал. Ну я ему и ответил стихами:

Сёма сказал и замолк. Некоторое время мы потрясенно молчали — переваривая.

— И шо? — наконец не выдержал Шац.

— Шо…? — Семен двумя пальцами потрогал губу. — Он говорит: «Не понял…? Это ты меня посылаешь что ли?».

— А ты?

— А ему почти как Маяковский ответил. Денег моих пролетарских захотел?!

Нако-ся выкуси!

— Ну???

— А он на меня и кинулся…

— Ну???

— А я ему в морду… и потом и остальным. Рукав вот оторвали, — Семен огорчено продемонстрировал прореху на плече.

Он был искренне больше огорчен прорехой, чем тем, что его там вполне реально могли зарезать.

— … пришлось бросить их — прямо там у двора.

— Почему?

— Хиба ж я их зараз унесу один? Тамо в тенечке и лежать.

— А сюда ты зачем пришел?

— Так узнать хотел, чего с ими дальше делать?

— Семен. Я прямо таки удивляюсь на вас? Такой культурный человек, — Генрих, поднял палец в подтверждение своих слов. Сёма, услышав похвалу, смущенно зарделся. — Стихи опять же знаете… — с абсолютно каменной мордой продолжал проникновенно вещать Шац. — А таких простых вещей не понимаете? Зачем сюда их нести? Порок — наказан! И прямо на месте! — с пафосом произнес он последнюю фразу… и тут же убавив яркость, деловито осведомился. — Они там живые?

— Тю-у…! Скажешь тоже. Полежат немного, да и всэ… пьянючие они.

— Вот пусть останки несостоявшихся «осквернителей» тела нашего артиллериста — там и останутся, — подтвердил я мнение Шаца. — Вот и пусть там лежат, где остались. По такой жаре бродить — себе дороже.

— Файный ты хлопец, Сёма, — продолжил Генрих. — А главное — ученый. А откуда ты такие стихи знаешь?

— Та у нас на батарее студент один был — москвыч. Так тот дюже вученый был.

Вот он рассказывал. А я запомнил.

— Вот видишь!..и к месту применил свое знание! А еще такие стишата знаешь?

— Знаю… — в некотором раздумье прогудел простодушный Семен.

— А ну расскажи!

— Я много кого знаю. Маяковский подойдет?

— Подойдет…

Семен приосанился и встал в позу копирующую кого-то, и продекламировал:

— Хорош! — Заорал я. — Ладно, Сёма…! Он — не понимает. А ты-то… Генрих?!

Охренел что ли? Устроили тут диспут.

— А шо — хорошие стишата, — тут же с апломбом парировал Шац.

Никакого раскаяния я на его лице не заметил.

— Ты Генрих и, правда дурак или притворяешься?

— А шо?

— А то…!!! Брякнет Семен где-нибудь такое, и пришьют ему опорочивание советского строя. И никакие заслуги не спасут.

— Намекаешь, что кто-то из нас может донести?

— Ты Генрих не еврей… — ты идиот!

— …?

— Ты не слышал, что даже стены имеют уши?

Сеня непонимающе смотрел на нас.

— Сёма, — обратился я к нему, — Ты не то, что вслух таких стихов не рассказывай — ты забудь вообще, что их слышал.

— Почему? — Семен и, правда, не понимал.

— Сема — ты Советскую власть любишь? — проникновенно спросил я.

— Конечно!

— Так вот — эти стихи клевещут на неё.

— А…

— А все остальные, такие же — тоже. Ты просто поверь мне на слово. Вон Шац подтвердит.

Генрих несколько удрученно кивнул:

— Забудь Сёма! Это была неудачная шутка. Не рассказывай эти стихи никогда. Может и правда скверно кончится…

В общем, Семена убедили. И он ушел зашивать рукав.

— Серый, хочешь, анекдот расскажу. Глядя на Сёму, вспомнил.

— Рассказывай.

— Выходит Маяковский из кабака, окруженный кучей красивых девиц. Они его начинают охаживать:

— Владимир! А это правда, что Вы можете сочинить стихотворение прямо с ходу, на месте?

— Конечно! — говорит подвыпивший поэт революции. — Давайте тему!

— Ну, вот видите, в канаве — пьяница валяется.

Маяковский, гордо выпрямившись, громогласно начинает:

Голос из канавы:

Маяковский:

— Пойдемте девушки, — это Есенин.

Я вежливо поржал над политическим анекдотом.

Бесконечно жаркий день медленно переваривал на вторую половину…

Захар Пилат воевал в разведке три года. В конце сорок четвертого, Захар получил письмо из освобожденной Одессы. Оказывается, что его мать и сестра выжили во время немецкой оккупации и не погибли в гетто. Все это время их прятали соседи. Захар попросил у командования недельный отпуск на родину. Такой вид поощрения для разведчиков существовал. Но начальство в просьбе отказало. Внутри Захара словно «сломалась какая-то пружина»…