Оксана Щербатая - Мой отчим - советский пенсионер

В общем, распустили нас по домам в начале четвёртого. И я опять к мамочке пошла, ей же одной одиноко, она себе покоя не находит из-за отсутствия горячо любимого дяди Семёна, которого называет ласково "Сёмушкой", — смешно даже…

Решила я испечь маме блинчиков. Мёд Матвеевны еще остался, можно блинчики с мёдом кушать… Купила по пути в продмаге литровую бутыль молока, муки, десяток яиц, дешевой трески мороженой для котёнка моего, — Мотьку я пока к маме перетащила, не сидеть же ему одному в пустой квартире, пока я у мамы живу…

Пришла, начала печь. Жар, чад стоят на кухне, и тут отчим появился. Ну, да вы уже знаете, в каком он был состоянии. Сразу лег да и уснул. Правда, через несколько минут он вдруг резко очнулся, оперся на локоть, посмотрел на меня так-то муторно да и говорит что-то невразумительное, четко так и красиво, бабушка меня в детстве многим словам разных языков учила, хотя я и мало способная к языкам, но ума достало понять: по-французски отчим "жеркочет"… Потом он по-русски сказал:

— Совсем люди ничего не стоят! Прав был великий просветитель Руссо, прав, когда полагал, что в одной стране человек стоит столько-то, в другой стране человек ничего не стоит, не имеет цены никакой, а просто живёт, — в третьей же стране жизнь человеческая стоит куда как меньше, чем то ничего… Имеет скорее минусовое значение, прямо как в математике… Мудрый был провидец Жан-Жак… Что смотришь, Зойка? Думаешь, пьян я? Ан нет! Вспоминается порой родные пенаты, alma mater моя милая, Сорбонна, родной философский факультет… Я ведь до революции не где-нибудь учился, а в Париже, так-то вот… Давно это было, и неправда… И недоучился я… Спать хочу!

Не стала я ему докучать: хочет спать человек после дороги, — пусть себе поспит. Вон какую ахинею несусветную стал нести: про Сорбонну… Бабушка сказывала, что тоже несколько месяцев посещала лекции в Сорбонне, под видом мальчика-студента… Она когда-то в бегах была, еще при царизме… О каких бегах речь, — понятия не имею: бабуля не принадлежала к революционному движению, имела взгляды аполитичные, "никакие", — зачем ей был нужен тот Париж?

Отчим засопел носом, как свистком игрушечным, перевернулся на бочок. Может, всю ночь ехал, не выспался, или простудился в пути от сквозняка… Допекла по-быстрому блинцы, — тонкие получились, прозрачные, некоторые чуть посильнее зарумянила, люблю такие… Потом зашла я в зал, — дядя Семён так и лежал на диване, не переодевшись, — похоже, и впрямь спал. Рот — приоткрыт, дышит со свистом: похоже, действительно заболел. Вначале, как вошел в дом, он мне пьяным показался… Но каким-то странно пьяным, — многих пьющих я в деревнях видела, — отличается от них дядя Семён…

Присела на корточки возле спящего, пригляделась к нему поближе: смотрю, — на коже какие-то пупырышки странные, и на шее по-над рубашкой, и на щеках со следами трехдневной небритости. Как-то эту штуку называют? В техникуме Машка у нас училась, так у нее такое же от меда приключалось: поест меда с любовью, и вся мелкой красной сыпью покроется и давай чесаться, но все равно ела… Вспомнила: дерматит!.. А еще вон жилка у отчима на шее бьётся усиленно, как белка в колесе прыгает, — это пульс частит, сама знаю, что такое пульс…

Тут во дворах собаки забрехали, зашлись надсадно: мама с работы идет, калитку открывает. Побежала я к дверям, чтобы ее предупредить. Мама даже не рассердилась, что муж выпивши, — удивилась скорее: никогда мы его пьяным не видели, он всегда так пил умеренно… чисто как разведчик в кино…

Мама не стала будить отчима, махнула тихо рукой: пусть спит. Послушала его сиплое дыхание, покачала головой удрученно. Пошли мы с ней на кухню. Она блинцы увидела, порадовалась, сказала, что меня уже замуж выдавать можно, муж с голоду не помрёт. Только я еще не готова к постоянной обузе, характер не тот, люблю одиночество и свободу.

Поели мы блинчиков с мёдом, обсудили приезд отчима. Мама мне велела не уходить, мол, нужно отчима на серьёзный разговор вызвать о его постоянных поездках неведомо куда, в моём присутствии она увереннее себя будет чувствовать.

— Доездился ведь! Ты подумай, Зоя: наверно, воспаление лёгких у него… Давай-ка мы с тобой термометр найдем, как проснётся, пусть температуру измерит. Если будет высокая, — сдам его в больницу, нечего шляться бог знает где от "молодой" жены… — И грустно так засмеялась.

Проснулся отчим часиков в восемь вечера. Резко сел на диване, оглянулся дико по сторонам, головой потряс, словно пытаясь ее всю растрясти, будто она и не голова вовсе, а тюк с травой… Вспомнила я некстати старинную "ругачку", которой меня бабушка научила: у тебя в голове — "мешок травы"! Значит, пустоты — много…

— Семушка, пойдем вечерять! — Мама нарочно по-деревенски, по-хохляцки так заговорила, чтобы показать своё спокойствие и незлобивость на мужа, пропадавшего чуть не две недели. — Зойка-то наша совсем хозяюшкой стала, представляешь: блинчиков напекла, а к блинчикам — еще и медку купила чудесного…

Не противореча жене, отчим встал. Сейчас он показался мне трезв совершенно, только красные глаза слезились, и щеки рдели ярко-розовой сыпью. Поднёс обе руки к голове, виски потёр, сказал глухо:

— Груня, ты мне постели, голубушка, в другой комнате… Да не подумай чего: болен я. Простыл тяжело… Вдруг, как заразен… И обе вы, девочки, слишком близко ко мне не приближайтесь, не знаю, как далеко зараза доходит… А Зойке лучше бы к бабульке идти, — не по злобе говорю, она — молодая еще, все растёт, не ровен час, худо подхватит от меня…

— Еще чего, — говорю. — Ты, дядь Семён, меня не заразишь: меня только пять дней как на работу выписали, я на больничном была. Мама за мной ухаживала. Теперь вот за тобой ей смотреть придётся… А зараза к заразе, — то есть ко мне, — не пристанет! Потому как у меня теперичча этот, как его… иммунитет!

Дядь Семён вымученно как-то улыбнулся: — Не хочешь, — не надо. А иммунитет после скарлатины бывает или ветрянки… У меня — другая болезнь…

Решила я поумничать: — Не лепра же у тебя, дядь Семён, в самом деле!

— Точно, Зойка, не проказа… От той медленно мрут, но верно… Ладно, девочки, не хочется мне есть, но надо немного… Кормите меня, так и быть… А нет, погодьте: я же Вам подарки привёз, — вот тебе, Зоя, колечко серебряное, ручной работы, идеал твой размер — шестнадцатый… Редкий, скажу вам, девочки, размерчик это… Вот тебе, Грунюшка, рушник необычный, вышитый: сторговал в дальнем селе у старушки-вековушки… Вышивка — ручная, дивная… Мулине сколько пошло…

Полотенчик-рушничок и вправду оказался дивной красоты: развернул его дядь Семён, а на нём — горы дивные, деревья настоящие, цветы к деревьям прижимаются, ветер шумит… Отчиму бы в музее работать, — собирать рукотворные памятники старины, — у него просто чутьё художественное… Где мог редкость такую взять?