Василий Сахаров - Вольный Дон [publisher: МедиаКнига]

– Никак в толк не возьму, почему он меня Шварцнегером назвал? Я Кранц. Густав Кранц. А Шварцнегеры мои соседи, но даже не родственники.

Река Куго-Ея. 27.12.1711.

Эта история началась утром двадцать четвертого декабря. За пару дней до этого мы с женушкой по чистому первому снегу приехали в Булавинск, где должна была состояться свадьба Михайлы Кобылина на хорошей девушке из одной ныне проживающей на берегах Дона уважаемой староверской общины. Под это дело комендант крепости пригласил гостей, съехались наши ватажники, и мы даже попа из Черкасска заказали. Все чин чином, провели обряд, покатались по степи на санях и во дворе крепости накрыли столы. Вокруг поставили переносные печи-жаровни и давай гулять, да так знатно и весело, что все довольны остались.

Разошлись заполночь, а когда отошли после ночной гульбы, которую собирались продолжить за вновь накрытыми столами, в крепость влетели три конных казака. И одного из них я знал. Десятник Евграф Аверин, мужчина серьезный и авторитетный, лет десять назад потерявший во время налета закубанцев всю свою семью и оттого зацикленный на мести ногайцам, и постоянно находящийся на пограничье. Понятно, что такой человек не на свадьбу заехал, а по какому-то важному делу. Но праздник есть праздник, и мы встретили его как положено. Только он появился во дворе и вместе со своими казаками прошел между жарких печей-времянок к столам, сразу же получил в руки кубок с вином.

Десятник против обычая не пошел, поднял кубок, кивнул в сторону Михайлы Кобылина и его невесты, а затем провозгласил:

– За счастье молодых!

– За счастье!

Гости, ватажники и пограничники, все кто был в состоянии стоять, сидеть или хотя бы полулежать, поддержали Аверина. Звон кубков и чарок разнесся в морозном воздухе крепостного двора. Люди выпили и новый возглас пограничного десятника:

– Горько!

Эхом Аверину отозвались две сотни голосов, снова поддержавшие его:

– Горько!!!

Молодые встали и поцеловались, а когда они присели на свое законное место во главе праздничного стола, Аверин посмотрел на меня и мотнул головой в сторону, мол, отойдем. Так и есть, не погулять авторитетный казак приехал. И провожаемый встревоженными взглядами односумов и жены, я отошел к ближней жаровне, возле которой мы с десятником и остановились.

– Помощь твоя нужна, Никифор, – ходить вокруг да около Аверин не стал и сразу перешел к делу.

– Чем могу, тем помогу, Евграф. Что от меня требуется?

– Тут дело такое, сразу не объяснишь, – старый казак протянул над жаровней мозолистые загрубевшие руки, погрел их, и спросил: – Ты знаешь, что у меня ногайцы всю семью истребили?

– Слышал об этом.

– Так вот, это были воины из орды Чар-Аслана, которого калмыки под Нижним Чиром распушили.

– Я там был.

– Знаю, – десятник на миг смежил веки и продолжил: – После этого разгрома сам хан с ближними людьми к персам на Кавказ ушел, а его кочевья в верховьях Кубани остались. Прошлый год они еще как-то вместе держались, а этим летом их кубанские казаки и черкесы стали гонять, правитель-то к врагам перебежал, к персам, то есть. Следовательно, они сами по себе. И теперь от всей орды Чар-Аслана осталось всего несколько родов, которые пока как-то избежали грабежа соседей и сами по себе кочуют. Один из таких родов сейчас недалеко остановился, на реке Куго-Ея.

– Степняки, значит, поближе к границе решили прижаться?

– Да. Однако долго они на месте не простоят и вскоре дальше двинутся. Куда, не знаю, но думаю, что под крыло какого-нибудь сильного хана попросятся.

– Сколько воинов в кочевье?

– Не больше полутора сотен.

– И ты предлагаешь, чтобы мои ватажники перешли границу и на территории закубанцев налетели на это кочевье?

– Все правильно. Ты родственник Петра Булавина, владетеля Эльбузда, и тебе за налет на отколовшееся кочевье изменников ничего не будет. Было бы время, я бы в Черкасск поехал и свою вольную ватагу собрал. Но еще день-два и уйдут копченые, а мне именно этот род достать нужно.

– А он чем-то от всех других отличается?

– Для меня да. Это род Тукай, тот самый, который меня жены, сына и двух дочерей лишил.

– Тукай, переводится как Радуга, – задумавшись, сам себе, сказал я и, оглянувшись на праздничный стол, принял решение: – В общем, так, Евграф, дай нам час на подготовку и мы выступаем.

Аверин крепко схватил меня за плечо и, наклонившись к моей голове, жарко прошептал:

– Благодарю, Никифор. Ты меня правильно понял и я этого не забуду.

– Подожди благодарить. Вот сделаем дело, тогда и скажешь добрые слова.

Спустя полтора часа, отослав к дядьке Петру Афанасьевичу Булавину в Эльбузд двух казаков с известием о своих намерениях, под благословение пьяного столичного попа, восемь десятков хорошо вооруженных ватажников на свежих верховых лошадях вместе с несколькими вьючными покинули крепость и направились строго на юг. Рысь, шаг, чтобы не утомлять животных. Мы двигались неспешно, и заснеженная степь верста за верстой ложилась под копыта наших коней. Прошел какой-то отрезок времени и мои казаки, многие из которых под воздействием алкоголя покачивались в седле, стали приходить в себя. И как это бывает, некоторых ватажников пробило на нервные шуточки, мол, только что выпивали и мяско кушали, а тут, нате вам, вперед, в налет на закубанцев. Впрочем, вскоре смех прекратился, ибо мороз поджимал, а к Куго-Ее за половину недолгого зимнего дня никак не доедешь. И перейдя Мечетку, а за ней Малый Эльбузд, к вечеру отряд остановился в неприметной глубокой балке.

Из веток обломанного бурей старого карагача казаки быстро развели небольшие костерки, на которых грелись котелки с водой для чая и взвара. Накрытые попонами лошади хрумкали насыпанным в торбы овсом. Где-то далеко пел свою тоскливую песню волк-одиночка. А над головой сияли крупные звезды, и казалось, что до них можно дотянуться рукой. Благодать. Что еще нужно воину в походе перед битвой, чтобы настроиться на спокойный лад, отсечь от себя всю суету мира, проблемы и заботы? Пожалуй, ничего. Вот только если песня или беседа с хорошим человеком. Но на песни, по понятным причинам, сейчас запрет, а вот поговорить, хоть с тем же самым Авериным, вполне можно.

– Евграф, – окликнул я смотревшего на огонь десятника.

– Что? – он оторвал взгляд от пламени.

– Расскажи, как так случилось, что ты семью потерял.

Аверин посмотрел на собирающихся вокруг казаков, которые подсаживались ближе. В невеселой усмешке скривил губы и, подкинув в огонь перекрученный кусок темно-красного дерева, сказал:

– Дело давнее, можно и рассказать, чтобы вы, хлопцы в бою с ногайцами злее были. Случилось это в одна тысяча семьсот первом году, как раз под конец декабря. Только-только война с османами закончилась и началась Северная кампания. Я тогда до сотника поднялся, и вскоре должен был полковником стать, поскольку в армии Шереметева в бою при Эрестфере, что под Дерптом, отличился. И пока я на чужбине геройствовал, моя семья здесь, в хуторке под Кагальницким городком жила. Пограничье тогда прикрыто было плохо и несколько кланов из орды Чар-Аслана во главе с родом Тукай пошли в набег на казачьи земли. Городки по Кагальнику и дальше они взять не смогли, а вот несколько хуторов выжгли и всех людей полонили. После этого копченые обратно в Кубанскую степь кинулись, а Лукьян Максимов, атаман войсковой, собрал, кого смог, и за ними вдогонку помчался. Было, почти догнал находников, но те, чтобы себе бегство облегчить, полонянников посекли и все-таки ушли. Это недалеко отсюда случилось, верст шесть-семь. И как мне односумы гутарили, там целый овраг неузнаваемыми трупами был забит. Так я лишился своих родных, а как узнал, что случилось, бросил полк, дезертировал и с той поры по границе гуляю, ногайцев высматриваю и режу их без всякой жалости.