Максим Форост - Вперед, государь!

Любовь к Дездемоне — отдушина для исстрадавшегося Отелло. Он вдруг обрёл несвойственный ему покой, к нему сходит забвение его бед и страданий. «Всегда за бурями такой бы штиль!» — говорит он (перевод Б. Пастернака). Короткие девять месяцев, малую часть всей жизни, Отелло живёт не войной, а любовью, миром, но главное — покоем. Сам этот покой непривычен ему. Он выбивает ратника из страшной, но всё же знакомой ему колеи. Мирная жизнь страшит Отелло. Подсознание не верит в реальность счастья и рождает одно предчувствие страшней другого: «Боюсь я, // Что радости подобной не подарит // Неведомый мне рок». И позже: «От радости мне трудно говорить. // Дыхание прервалось. Слишком счастлив!…» (Перевод А. Радловой.)

Вот оно: СЛИШКОМ счастлив! Счастье столь чуждо ему, опечаленному , что подобно сладкой смерти. «Теперь мне умереть // Великим счастьем было бы!» — пророчит он (перевод А. Радловой). Скоро, очень скоро он произнесёт слова, которые мы будем понимать как ключ к его натуре:

But I do love thee; and when I love thee not

Chaos is come again.

« Но я люблю тебя; а когда не люблю, хаос приходит опять ». Коротко, ёмко, исчерпывающе. Надломленный войной генерал говорит о возвращении чего-то, до боли ему известного. Идёт начавшаяся сцена, звучит монолог о черноте и ненависти. Зрителю вдруг становится ясно, что любви больше нет, а раз любви уже нет… Значит, хаос в душу Отелло уже вернулся.

II. Опечаленные ратники

Что же так сблизило Отелло и Яго? Если Яго — подлец, лицемер и мерзавец, то почему им дорожит Отелло? Мой добрый Яго, мой честный Яго… Два их образа так тесно между собой связаны, что возникали игравшие их попеременно актёрские пары (Г. Ирвинг и Э. Бут — 1881, Л. Оливье и Р. Ричардсон — 1938). Первый готов подозревать, второй толкает к подозрению. Один из-за цинизма не верит в любовь, другой просто боится в неё поверить. Нет, это не просто негодяй и его жертва. Это некая сумма «Отелло+Яго» — собирательный образ РАТНИКА, рассеченный Шекспиром надвое.

Яго — такой же ратник. Он тоже был там, где пушки пожирают людей. Кто-то каменеет душой как Отелло, кто-то топит военную память в вине. Яго откровенно пьян в самой первой сцене, когда они с Родриго бредут из кабака и на ходу сочиняют месть досадившему им Отелло. Едва выйдя на сцену, Яго мстит, подличает и сквернословит. «Ты жалкий негодяй!» — кричит Брабанцио. «А вы — сенатор», — хохочет Яго. Он знает, что он негодяй, ему уже говорили. Он не стыдится своего негодяйства.

Но этот же самый Яго ещё и весельчак, добряк, балагур. В шекспировском театре его играл комик. Душа компании, Яго будет старательно спаивать Кассио под звон бокалов и им же исполняемую песню. Странно, именно в кабацкой песенке яснее всего раскроется отношение Яго к жизни. Уж больно нездоровая его песня — ратничья.

Бессвязный набор слов. Лишь одна-единственная мысль чётко высказана: человеческая жизнь — пустяк. Вообще, Яго редко выбалтывает то, что думает. Он скрытен. Когда, прячась во тьме, он осыпает бранью старика и его дочь, он в первый и последний раз искренен. Позже он будет лишь менять маски. Маска своего парня, маска весельчака и кутилы, маска верного друга. И самая любимая маска — простоватого солдафона. В ней ему легче всего жить на свете.

Пускай жена и друзья держат его за недалекого вояку! Пускай зовут его честнейшим добряком Яго! Лишь бы никто не видел его подлинного лица. Яго — ратник. Он ранен в душу как каждый второй выживший в день, когда в бою погиб брат Отелло. Война показала ему, что жизнь человека — пустяк, что мир — подл и мерзок. А жить с таким открытием невозможно. Поэтому притворство стало способом выживания. Маски Яго — это не лицемерие, нет. Маски Яго — это мимикрия, защитная реакция раненого животного.

В этом отношении Яго легче, чем Отелло. Отелло мимикрировать не способен, его душа обнажена. Отелло со страстью отдаётся то поискам любви, то безудержной ненависти. Но вдруг, оказываясь один на один с Яго (своим вторым «Я»), он… нет, не успокаивается, но погружается в привычную среду. Странное дело! Яго рядом с Отелло тоже не играет ни своего парня, ни тупого солдафона. Сводя их вместе, Шекспир — мастер речевых характеристик — заставляет собирательного ратника «Отелло+Яго» говорить на одном языке и понимать самого себя с полуслова. «Подлец, ты должен доказать, что шлюха — моя любовь», — восклицает один. Это Отелло. «Хотели б грубо вы его поймать… Когда ее покроет?» — предлагает другой. Это Яго. (Перевод А. Радловой.) Как же они похожи, эти два душевно изуродованных человека! А ведь это два офицера, они говорят о даме, о законной супруге одного из них…

Оставим в стороне вопрос о морали, её здесь нет. Поговорим о другом. Два ратника ненавидят друг друга. Ненависть Яго хрестоматийна, «взаимность» Отелло видна, когда он, хватая за грудки «своего доброго Яго», готов придушить его. Да уж, их отношения далеки от дружеских. Но из того, что Отелло не порывает с Яго, мы понимаем: их сплачивает нечто весьма крепкое. Это не пресловутая доверчивость. Это не отношения службы. Это — фронтовое братство , срастающее две искалеченные души намертво. «Навек с тобой я связан», — клянётся один ратник другому (акт III, сцена 3).

Давно ли фронтовое братство так их спаяло, нам, по воле Шекспира, неизвестно. Можем лишь догадываться: та страшная битва ещё не стёрлась из памяти, но Яго уже успел познакомиться с припадками своего генерала. Доведенный до исступления Отелло жалуется на боль во лбу (вспомним наше предположение о контузии!) и, выдав бессвязный набор слов, падает в обморок. «Падучая свалила генерала», — злорадствует Яго. Подлец, наверное, лжёт, что накануне у Отелло был другой припадок, но уверенность, с какой он проявляет медицинские познания, убеждает: Яго знаком с такими припадками. Он видел их либо у Отелло, либо у других ратников. Зачем Шекспиру этот медицинский натурализм? Что давали ему такие подробности?

«Лежал. Прижимался. Он её бесславит. И в каких выражениях! Прижимался. Это мерзость. Платок. Заставить сознаться. Платок. Заставить сознаться и повесить. Нет, сначала повесить, а потом заставить сознаться. Я весь дрожу. Не поддаваться этой помрачающей боли без проверенных сведений! Боже, как я подумаю!.. Носы, уши, губы. Тьфу! Я падаю. Заставить сознаться. О дьявол! (Падает без чувств.) ” (Перевод Б. Пастернака.)

Предобморочный монолог был бы короче, если бы в XVII веке не рассчитывался на срыв аплодисментов. Посмеем предположить: сценический припадок обобщал известные зрителю последствия ран и контузий. Актёры были в праве ожидать от зрителя эмоциональный отклик.