Максим Форост - Вперед, государь!

Грязные слухи рождаются людьми озлобленными, людьми с изувеченной душой, людьми, что завидуют даже намёку на чужое счастье. Собственно, всю фабулу трагедии можно вывести из зависти Яго, из его ненависти к более благополучным. Чужой покой невыносим для него, ведь сам он — ратник, а значит, лишён покоя, и, кажется, навек.

«Что есть зависть?» — спросили у одного святого старца. « Печаль о благополучии ближнего», — ответил он. «А что есть печаль ?…» Впрочем… об этом мы уже говорили.

«Трагедия об опечаленном мавре» — так мог бы назвать пьесу Шекспир. История военного городка, охраняющего порт в заморской колонии, превратилась в трагедию измученного войной ратника . Но остановимся… Спросим себя… Не считалась ли война нормой, «единственным занятием, достойным мужчины»? Может быть, ни Шекспир, ни его зритель вовсе не задавались вопросом, что делает война с душой человека?

Европа вступала в новый XVII век. Англия воевала с Испанией и Францией, Франция и Испания вели между собой войны во Фландрии и Голландии, голландцы враждовали с англичанами, Швеция воевала с Польшей, Польша — с Россией. Мир сошёл с ума — увы, не в первый и не в последний раз. В Европе разразилась нескончаемая Тридцатилетняя война, перетекшая в кровавые гражданские войны. XVII век потряс человека жестокостью. Ужас был столь велик, что народная память не родила от этого столетия ни одного героического образа: ни Роланда, ни Жанну д’Арк, ни Уленшпигеля. Ни чести, ни доблести не увидели поэты в очередной «мировой» войне. Надвигалась эпоха мамаши Кураж — вдовы, лишившейся детей, но упрямо тянущей свой фургон маркитантки. Ибо война для нее — кормилица. Ибо сама она — ратница.

Мировые войны возникают не вдруг. Они десятилетиями зреют в сознании граждан — будущих солдат и ратников. Жизнерадостные шекспировские комедии вдруг стали сменяться «Хрониками» о смутах и гражданских столкновениях. В «Макбете», в «Короле Лире» разлились предчувствия зрителей, их горькие настроения, какая-то обожжённость одним только ожиданием бед:

Англия ждала беды: дряхлеющая королева умирала без наследников. Эйфория былых побед давно позабыта, зрело ощущение близящегося ХАОСА. На сцене театра «The Globe» («Глобус») проходит премьера «Отелло». Новая династия Стюартов не принесла Англии стабильности, а заказанный Шекспиру «Макбет» — героические сцены из истории Шотландии — что-то не придал им популярности. Наоборот, в том же 1605 году звучит полный пессимизма и отчаяния монолог Глостера (трагедия «Король Лир»):

«Вот они, эти недавние затмения, солнечное и лунное! Они не предвещают ничего хорошего. Что бы ни говорили об этом ученые, природа чувствует на себе их последствия. Любовь остывает, слабеет дружба, везде братоубийственная рознь. В городах мятежи, в деревнях раздоры, во дворцах измены… Наше лучшее время миновало. Ожесточение, предательство, гибельные беспорядки будут преследовать нас до могилы». (Перевод Б. Пастернака.)

Входя в XVII век, страна медленно, но верно сползала к эпохе гражданской войны, диктатуры Кромвеля и «охоты на ведьм».

III. Судьба, неотвратимая как смерть

Когда война ещё в памяти, а в настоящем — кризис, и в предчувствии — смутное время, на сцену шекспировского театра вышел ратник, падение которого совершается на наших глазах. Отчаяние сквозит в каждой его реплике! Отелло слишком яростен, чтобы зритель мог встать на его сторону. Но он же и слишком несчастен, чтобы зритель посмел проклясть его.

«О чёрен я!» — он мечется по сцене и терзает себе душу. Его жизнь была ХАОСОМ огня и смерти, он вступил в живые человеческие отношения и с ужасом для себя понял, что жить ими он не умеет. Только ли в непохожести на других людей, приравненной им к уродству, ищет он причины несчастья? Не чернота это, нет: выжженность, обугленность.

Мы оставили Отелло в час, когда ХАОС в его душу вернулся, а убийство замышлено. Трагедия свершилась! Собственно, всё было предрешено до поднятия занавеса. «Судьба, неотвратимая как смерть, // Ещё от колыбели нам судила // Напасть рогатую», — говорит Отелло то ли о любви, то ли о ревности, то ли о своей собственной неуравновешенности (перевод А. Радловой).

В присутствии Яго Отелло вдруг забывается и с болью пускается вспоминать все достоинства милой ему Дездемоны. Нет, не той, которую он собирается убить, но той, что живёт в его сердце, той, что была для него средством забвения ратных трудов и лишений. «Но как жаль, Яго! О Яго, как жаль, Яго!» — едва ли не со слезами взывает генерал, вдруг понимая, что той любимой им Дездемоны больше нет — по крайней мере, для него. Любовь оборачивается болью — ведь сильные чувства больны для искалеченного сердца. Отелло срывается в бездну.

«Я изрублю её на куски! — вопит он через мгновение. — Мне — наставить рога!… С моим офицером!… Достань мне какого-нибудь яда, Яго…» (перевод А. Радловой). Как будто ему было бы легче, измени Дездемона не с подчинённым, а с вышестоящим. Давно ли он, угрожая Яго, требовал доказательств? «Собакой лучше бы тебе родиться, // Чем гневу моему давать ответ!» (перевод Б. Пастернака). Яго слишком хорошо знает генерала, чтобы понять: Отелло не шутит. Коротенькие реплики рисуют поручика не просто перетрусившим, но буквально схваченным за горло: «Вот до чего дошло!», «Мой генерал…» Ему конец, если Отелло поймёт, что Яго «ошибся», а Дездемона невинна. Потому Яго и сочиняет на ходу нелепицу про разговоры Кассио во сне, а едва опомнившись, инсценирует беседу с Кассио и демонстрацию им известного платка. Отелло этого достаточно.

Не стыдясь никого, генерал-ратник, бьёт Дездемону — при офицерах, при родственниках её отца. Честь давно забыта, ратник бросает в лицо жене одно обвинение грязней другого. Любви, нежности, пресловутой оскорбленной доверчивости нет и в помине. Отелло как будто срастается с Яго, действует, как он, перенимая все черты своего alter ego. По указанию Отелло Яго покушается на Кассио. Уверенный в успехе генерал удовлетворён мщением и бросает раненого без помощи. «Рот заткнули, — злорадствует Отелло, сообщая новость Дездемоне. — Не даром принял меры честный Яго» (перевод А. Радловой). Он уже не летит в пропасть, он уже ступает по самому дну…

Честный Яго… Даже после этого он зовёт Яго честным… Поручик оправдывается: «Сказал ему, что думал; и не больше // Того, что он считал правдоподобным » (перевод А. Радловой). Вот так-то: мавр склонен считать правдой лишь то, что вписывается в его, ратничьи, представления о мире. Война выворачивает душу.