Максим Форост - Вперед, государь!

Когда поднимается занавес, Отелло предстаёт человеком, уже имеющим за плечами целую жизнь, и жизнь нелёгкую. А. Эфрос («Профессия: режиссёр») так писал об Отелло: « Много людей вокруг, война, и опасность, и нервы. А тут почему-то влюбился, женился, женился на дочке сенатора. Уже в этой завязке — драма, противоречие. Всё не ко времени, не к обстоятельствам. Не до нежностей… » Да, лучше не скажешь: полюбил не ко времени! Но сердце не солдат, ему не приказывают. Жаль, что эту ситуацию понимают односторонне — полюбил и всё тут. Будто нет за спиной Отелло груза лишений и опыта.

Когда-то опечаленный мавр предстал на сцене ревнивым, вращающим глазами дикарём, таким его впервые сыграли на русской сцене. Потом было нечаянное замечание А.С.Пушкина, что Отелло не ревнив, а напротив — доверчив. Александр Сергеевич прав, Отелло движет не ревность, но можно ли говорить о простой доверчивости? Вот красочная экранизация С. Юткевича (1955 г.): С. Бондарчук в роли мавра упоён своей любовью, мягок, как приручённый зверь, неуклюж в своей силе и наивен, как большое дитя. Мог ли таковым быть реальный Отелло?

Представим заурядное сражение XVI века… Люди, войной вырванные из остального человечества, идут убивать в себе страх — ибо только безумец на войне не боится, а затем — убивать людей, виновных лишь в том, что они, эти люди — чужие. Бои шли врукопашную. Тысячи человек кромсали друг друга мечами, рубили топорами на части, протыкали пиками. Раненых топтали копыта коней и сапоги ратников. Ревели пушки — дьявольское изобретение, по словам Яго, как чёрт пожирающее солдат. С адским воем чугунный шар вырывался из жерла, нёсся над головами дерущихся и вырывал из живого тела куски, разбрызгивая кровь по грязи. И вот… некий чернокожий офицер с хрипом валится наземь — от пушечного ядра легко не умирают, — а над ним встаёт пепельное, как бледнеют негры, лицо Отелло. Родной брат, прошедший с ним битвы, скитания и рабство, умирает на его руках. Об этом свидетельствует Яго (акт III, сцена 4). Лицо мавра, по его словам, осталось бесстрастным. Оно вынуждено было остаться таким, потому что в бою командующий обязан забыть личное горе.

Таков Отелло. Человек, прошедший сквозь ад. Ещё А. Эфрос задался вопросом, что это за однобокая доверчивость, направленная у него лишь на внимание к злому? Может быть, она вовсе «не первопричина дальнейших бед, а следствие чего-то, что предшествует такой односторонней доверчивости ».

Его «доверчивость» исходит не от наивности, его «доверчивость» сознательна, избирательна , она порождена искажённым представлением о людях. Отелло — РАТНИК, его душа — сплошная кровоточащая рана. Слишком велик его опыт крушения надежд, чтобы поверить в своё счастье. Горе, страдание, измены, предательства — кажется, он счёл их нормой. Он просто ждёт , когда его временное, мимолётное счастье исчезнет и останется реальность с её войной, смертью, подлостью.

3-я сцена III акта. В душе у ратника поселяется подозрение. Примечательно, что роль Яго здесь минимальна. Яго ни в чём не обвиняет Дездемону прямо, открытым текстом, он как будто выгораживает её — вымученные намёки, сказанные и тотчас оборванные, сплошные недомолвки. Отелло лишь слегка подтолкнули, и мысль об измене родилась сама, без посторонней помощи.

Яго: «Не нравится мне это». — Отелло: «Ты что сказал?» — Яго: «Нет, ничего… Не знаю, генерал». — Отелло: « Не Кассио ль отошел там от жены?» И позже: Яго: «И вот я верю — Кассио честен». — Отелло: «Нет, в этом что-то есть… Худшую из мыслей словами худшими скажи». (Перевод А. Радловой.)

Не нравится мне это — вот и всё, что требовалось сказать Яго, чтобы лишить генерала покоя. Достаточно посчитать что-то достойным подозрения, и подозрение само соткалось как из воздуха. С болезненной жадностью Отелло допытывается… нет, не до истины, но до тех выводов, что строятся на его горьком ратничьем опыте. Покой его души тает как предутренний сон, остаются боль, досада, обида — извечные спутники ПЕЧАЛИ — и снова боль, странная боль…

Отелло: «Да, боль какая-то во лбу, вот здесь!»

Это не метафора, это реальная физическая боль, вызванная горем и грязным доносом Яго. Не последствие ли она старой раны или контузии? Это смелое допущение выглядит закономерным, потому как боль обострилась именно тогда, когда для Отелло рушится мир. Мавром уже сказаны страшные слова: «А доказал — нет выбора другого: // Зараз убить и ревность и любовь». — Звучит монолог «О чёрен я!», где впервые произносится роковое слово ненависть.

Любви больше нет… Но она была! Дездемона — эта избалованная сенаторская дочка — действительно решилась быть стойкой офицерской женой, гарнизонной леди. Что значила для барышни, выросшей в уютном доме, новая жизнь на военной базе? Только нескончаемые лишения и вечные страхи за жизнь мужа-воина. Знала ли она об этом? Видимо да, знала. Круг её общения отныне сведётся к дюжине офицеров да десятку их жен и любовниц. Готова ли она к «казарменному» остроумию, к сплетням офицерш, к их мелким интригам? Вряд ли. Впрочем, учителя найдутся. Взять хотя бы Эмилию, её служанку и жену Яго.

Эмилия постарше и поопытней Дездемоны. Поручица не раз и не два делила с мужем походы и неустройства гарнизонной жизни. Уже давно она впитала житейскую «мудрость» гарнизонного света с её подпорченной «моралью». Ходят упорные слухи о её супружеской неверности. « Конечно, я бы этого не сделала за складной перстень, или за отрез полотна, или за какие-нибудь… пустяковые подачки. Но… всякая наставила бы своему супругу рога, чтобы сделать его монархом! Я бы и чистилища ради этого не побоялась », — рассуждает поручица.

Когда следует промолчать, она учит Дездемону своей морали. Когда надо кричать во весь голос, она (на всякий случай) смолчит, как в истории с украденным платком. Но в конце-концов даже она не выдержит. У Эмилии не останется сил жить там, где стóит ненавидеть и топить человека за то, что его чин доходнее, где супружеская неверность — не грех, а всего-то способ обеспечить мужу карьеру.

Ратничество … Неужели оно надламывает не только хлебнувших лиха мужчин, но даже их жён? А Дездемона так решительно встраивается в жизнь офицерской жены. Не сломает ли это её? Вечное ожидание известей из боя, ранения мужа — старые и вновь приобретенные, его нервозный «ратничий» характер… Кажется, она понимает, за какого человека вышла замуж и кого ей придется контролировать. «Постель я в школу, в исповедь обед я превращу», — обещает она. Что же? Переоценила себя?

«Моя воительница!» — встречает её Отелло на Кипре. Пора бы в этой сцене представить Дездемону, одетую по-походному — как воин, в мужской костюм, в кирасу. Тогда в словах Кассио «над командиром нашим командир» исчезнет даже кажущаяся ирония. Но, увы… Первое впечатление от Кипра угнетает её. Ей остается, лишь тихо борясь с тоской и ужасом, терпеть плоское остроумие Яго. Она, в самом деле, переоценила себя.