Максим Форост - Вперед, государь!

— Что — чёрен я? Так это — война, — Отелло скрестил на груди руки.

— Война это ты и твоя жизнь, — Раймер окинул Отелло с ног до головы взглядом. — Хорош! Сказать нечего! Холодная сталь в глазах, седина прежде возраста, изрезавшие лоб морщины. О да! Золотые погоны, армейская форма и выправка. Цезарь — в сравнении ничто! Шекспир, ты победил. Ты сотворил героя, который своею рукою губит своё счастье. О, ты потряс зрителя и перевернул мир! — сэр Томас дьявольски захихикал. — Но я-то победил тебя, Эйвонский выскочка. Я высмеял и уничтожил тебя, генерал Отелло!

— Что ты мелешь! — руки Отелло метнулись, чтобы ухватить Раймера за горло, но молодые лорды с воплями оттеснили его.

— Вот-вот! — хохотал Раймер. — Души меня! Над тобою будут смеяться, ревнивец Отелло! Ты выйдешь на сцену в тюрбане, с выпученными глазами и с лицом, измазанным гуталином. Ну, восклицай теперь: «О крови, крови жажду я!» Да я высмеял и убил пьеску этого Шекспира! Ты теперь смешон, ты — пародия, ты больше не герой с судьбой, полной чёрной горечи! А без горечи мир не перевернёшь… Эй, контуженный, ты ещё не спешишь свалиться в обморок? Поспеши, трагедия только начинается!

Вот тогда его резко выдернуло из чужой эпохи. Он вернулся в авто, мчащийся к аэродрому.

Теперь его болтало в тесной кабине в воздухе. Он мотал головой и ещё слышал звучавший в ушах хохот. Трагедия начинается? Ну, так это означает лишь то, что Игра, начавшаяся на улицах города, ещё не завершилась!

— Я не играю, — сказал сам себе воин, прошедший сквозь ад и не верящий в счастье, — я живу.

Да, мир — это театр, и занавес поднимается, акт первый, сцена первая.

— Это нечестно, майор! — машет руками Родька-Родригес (он же Томас Раймер, он же Дон Домино). — Ты брал у меня деньги. Ты клялся, что для него, что он всё вернёт. Ну, или ты сам заплатишь, когда выбьешь должность. Где деньги, Вягин, и где твоя должность, зам по гречневой каше?

— Три! — Вягин для убедительности растопыривает пальцы, Вягин не трезв, он качается. — Три неслабых человечка звонили ему обо мне! — это он врёт, на ходу врёт, чтобы оправдаться.

Здесь ранний рассвет. В подъездах затихли курящие юнцы, закрылись ночные клубы. Они на улице одни — вот, только что вышли из такого клуба. Шоссе молчит, пробок ещё нет, утро.

— Поздно, финиш, начштаб утверждён, — Вягин наливает глаза и убеждает Родригеса: — Он, видишь ли, в Харбине служил. Косильцев-то, академик, студентишка, счетовод штабной. В Харбине! — паясничает Вягин. — Знаем, слыхали: он-то и роты на дело не водил, а туда же!

Рядом — охраняемые подъезды, слабый свет льётся из них. Элитные дома, элитные тротуары. Жилкомплекс на Новокутузовском — отсюда прямая трасса на Набережную.

— Меня — по боку, — Вягин жалуется, да хоть бы тень сочувствия в глазах Родригеса. — Счетовода он взял, а я — кто? Адъютант черномазого превосходительства! Нет, слышишь? — майор пытается говорить доверительно. — Тут всюду так. Это общее зло, клянусь — продвижение по звонкам, по телефону…

— Так отплати же ему, — роняет Родька.

Вягин, высоко задрав голову, смотрит на одно из окон. Там маячит свет, непогашенный с вечера. Свет полупритушен шторами.

— Ай, кто это там? — Вягин скалится и бормочет себе под нос: — А то я не знаю, чья это квартирка. Бывал я там! Не, Родька, слышь, наш-то увёз-таки Бугримовскую дочку, блин. Ай-ай-ай, светская львица! По казармам я гуляла, — кривляется он.

— Отплати ему, — холоден и чёрств этот Дон Домино. У него аристократическая спина и высокомерие в глазах. — Отплати.

— Легко! — Вягин рвётся к дверям и в азарте давит на кнопочки домофона. — Сенатора мне Бугримова, — орёт он дежурному, — касаемо его дочери!

И ждёт, терпеливо ждёт, сопит над динамиком. Потом вопит, глумясь и торжествуя:

— А-а, хрен-маразматик, проспал-таки дочку? Поимел её кавказский мерин в хвост и в гриву!

Динамик что-то шелестит в старческом потрясении, слышатся только обрывки слов.

— Ага! — куражится Вягин, притоптывая ногами. — Я-то — подлец, ага! Мне уже доложили. А ты — сенатор!

Зажёгся свет, в вестибюле зашевелилась охрана. А Вягин остервенело давит на все кнопки:

— Эй, вставайте! Воры, воры, воры, воры!

Где-то на военной базе садится на посадочную полосу самолёт. Из самолёта выйдет командующий округом. Впереди у него грохот боёв и новые победы, а скоро прилетит любимая жена с веточкой ивы на груди вместо брошки. Завьётся около них Косильцев, поклянётся в преданной дружбе Вягин.

Но занавес, неумолимый занавес Игры над ними лишь только поднимается. Акт первый, сцена первая…

Иногда кажется, что за 400 лет люди не изменились…

Мы поговорим о Шекспире. Мы будем говорить о нём так, будто мы оказались в одной его пьесе. Возможно, что Шекспир писал именно про нас. Исключено? Тогда он, видимо, предсказывал наши проблемы. Опять нет? Шекспир не участвовал в войнах, ни в мировых, ни в гражданских. Шекспир не был в «горячих точках». Он вообще не служил в армии — ни «срочно», ни «по контракту». Но конфликт на его сцене раз за разом решается силой оружия, будь это «Хроники», «Макбет» или «Король Лир». Занавес снова поднимается! Вот, на сцене — XVI век, а армейский генерал уже направлен в военную экспедицию. Имя этого генерала Отелло.

«Постойте! — поражён зритель. — А при чём здесь Отелло? Это же пьеса о любви и ревности, о доверчивости и вероломстве!» — Ну что ж, если вопрос поставлен, то мы начнём. Но начнём не с Венецианского мавра, а с актёра, его игравшего. Потому как легенда утверждает…

Легенда утверждает, что провинциала Уильяма Шекспира сманил в Лондон актёр Ричард Бербедж. Бербеджа почитали как крупнейшего трагика английского театра. Про него говорили, что он никогда не играл на сцене. Ибо игра — это праздность, а то, что творил Бербедж, было не игрой, а жизнью. Этот актёр словно снимал с костюмом своё тело — настолько перевоплощался он в иного человека. Зрители боготворили его. Когда он умер, некий поэт сложил элегию на его смерть, а в ней помянул одну за другой роли, в которых Бербедж особенно «тронул сердца». Это «юный Гамлет», «добрый Лир» и, наконец, — « опечаленный мавр » («grieved moor»).

Что такое нашёл поэт в истории неуклюжего ревнивца, который, как выяснилось спустя века, « вовсе не ревнив, а скорее доверчив »?

Затем появилась и вторая баллада. По её сюжету Бербедж так слился с неистовством своего героя, что на самом деле заколол «Дездемону» кинжалом. Много ли актёрских биографий легло в основу баллад и преданий, обросло мифами, домыслами, легендами? Единицы. А ведь баллада была издана через 55 лет после кончины Бербеджа. Так какого же уровня Актёр был этот Бербедж, что миф о его игре, перешел не к детям — что дети! — к внукам младших его зрителей!