Максим Форост - Вперед, государь!

Не море порождает пиратов и корсаров. Не море, но бесконечные войны на нём и его берегах.

История первая

Белый Король и Чёрная Дама

Стучали колёса поезда, стучали размеренно, волшебно, умиротворяюще. А я припал к окошку в купе и не мог оторваться. Так впервые в жизни я увидел Терезу. Увидел за окном — снаружи мчащегося поезда. Меня привлёк и сразу околдовал серебристый плащ и синее-синее платье. На ветру трепетали её короткие волосы, а лоб под светлой чёлкой перехватывала диадема из жемчуга.

Тереза была в колеснице, её влекла четвёрка лошадей. Кони неслись со скоростью поезда — бок о бок, не отставая. На скаку развевались крепкие, как плетёные канаты, гривы. Не первый час я следил за ними. Казалось, кони не знают усталости. Колесница одолевала разъезды, кюветы и насыпи. Ей были нипочём и леса, и поля, и реки. На перронах кони замирали в видимости моего окна и трогались вместе с поездом.

Вот — перелетая через косогор, Тереза на меня посмотрела. Мы встретились взглядами, и я вдруг понял, что сквозь оконное стекло она меня видит. Я подался вперёд, приник к окну вплотную и — опрокинул стакан с чаем. На меня прикрикнули:

— Что ты там увидел?

В эту секунду мимо окна пронёсся товарный поезд. Когда вагоны отгрохотали, я глянул в окно. Колесница осталась поблизости, кони ничуть не отстали. А Тереза вдруг поманила меня тонким пальчиком. Тогда-то я понял, что она прекрасна… Хотя я не прав, это слово здесь не подходит: «прекрасное» предполагает нечто возвышенное. Она была красива. Просто красива.

В тот год на отдыхе в южном городке, откуда я возвращался, что-то впервые коснулось меня. Оглядываясь, я стал искать в толпе серебристый плащ и синее-синее платье. Я не сознавал своего возраста. В детстве понятия «большой» и «маленький» — это лишь категории величины, а не социальной зрелости. Но правильней будет сказать, что это Тереза не ощутила мой возраст. В этом была её ошибка. В её мире возраст — категория постоянная, а значит неопределённая и по своей сути не существующая.

Впрочем, об этом чуть позже.

Помню, как в первый раз я вошёл в их город. Зеленели сады, а среди садов лежали площади и парки. Взлетали ввысь панельные дворцы, а к ним прижимались крохотные домики с красными крышами. Они так мило смотрелись возле крепостей из железобетона. Вокруг куда-то спешил народ. Присмотревшись, я увидел, что часть народа — «одни», а часть — «другие». Не знаю, как это объяснить… Просто обе части народа видели меня и отнюдь не видели друг друга.

Второй мир лежал не где-нибудь, а посреди первого. Мне открылось, что теперь я могу стать, кем захочу — от бродяги до короля и от поэта до принца. Я выбрал для себя то и другое: я стал актёром, то есть всем сразу. Помню, что рядом с городом стоял лес, а над лесом поднималось солнце. Я искал в городе синее-синее платье и пел об этом. Я был трувёр.

Когда-то я спросил у отца, кто такие трувёры.

— Это как трубадуры, — ответил он.

— Как трубадуры? — я уточнил.

— Да, — он оторвался от газеты, — но трубадур, что в кино, это бродячий циркач. А настоящие трувёры и трубадуры были странствующими рыцарями-певцами, как менестрели! — вообще, папа многое знал из древней истории.

Я понял главное: в кино мой коллега искал принцессу, а поскольку я ищу серебристый плащ и синее-синее платье, я тоже трувёр.

Однажды мы где-то гостили. Шумел телевизор, показывали кино про трубадура. В комнате стоял стол, круглый как у короля Артура, лежала плюшевая скатерть, а на ней были разбросаны шахматы из фарфора и чёрные индийские карты. Над столом в застеклённом шкафу стояли книги, а одна из полок была закрыта деревянной дверцей. Тайком я отпер её, но она оказалась пустой…

Ту книжную полку, но уже не пустую, я много раз видел во сне. Я упомяну об этом, когда придёт срок.

Чёрные карты, хрупкие шахматы или старое кино было тому причиной, но второй мир на мгновение приоткрылся. Что-то почувствовав, я выскочил во двор и вот тогда обнаружил, что есть на свете «одни», а есть — «другие». Забавно было смотреть, как всадник в шляпе с пером переезжает трамвайные пути. Он резко оглянулся — мне показалось, что с моим появлением всадник краешком глаза разглядел и трамвай.

После этого прекрасный мир исчез. А я стал искать туда дорогу, поняв, что лишь там я встречу серебристый плащ. Мне предстояло родиться в том мире Трувёром. Вернее, нет: «рождение» — неудачное слово. Рождение — это категория возраста, его начальный отсчёт. А возраста во втором мире нет. Мне предстояло выйти там из леса. Того самого леса, над которым вставало солнце.

В один из дней я глубоко вздохнул и ощутил себя по-новому. Я вдруг осознал, что нахожусь в лесу — совсем нагой, бездомный и дикий. Как доисторический человек или какой-нибудь Маугли, даже не знаю, что тут вернее. Но лесные звери приняли меня за своего и верно служили мне, пока не вывели к людям.

Я вышел к людям. От заповедного леса мне показали дорогу в посёлки и города. Я до сих пор помню тех, кого тогда встретил и кто проводил меня. Часто мне помогали простым глотком воды. А я расплачивался моими песнями, не петь я уже просто не мог. Из моего сердца рвался жар, и этот жар отливался в песни о победителях, героях и славе: я был Трувёром.

— Ты кто такой будешь? — спросил кто-то из обступивших меня горожан.

Я стоял одной ногой на брусчатке их городка, другой — на тротуаре моего мира. На всю улицу скрипели в моём мире качели, а здесь громко вторили им флюгера на крепостных башнях.

— Я — бродяга, — ответил я сущую правду и посмотрел этим людям в глаза.

Да, я мог посмотреть на них — на людей из второго мира, мог разговаривать с ними и даже петь песни!

— С тобой никого больше нет? — спросили меня.

— Я — одиночка! — желание петь придало мне уверенности и храбрости.

Вокруг лежали тесные улочки, грелись на солнце широкие площади. На одной из площадей я и стоял, а народ сходился посмотреть на бродячего артиста.

— Ты, что ли, циркач и будешь показывать фокусы? — горожане рассматривали меня с любопытством.

— Я — Трувёр…

— Ах, ну тогда пой! — и я запел этим добрым людям про лес и солнце, про подвиги и отвагу, про храбрых героев и великих владык. Странно, но сегодня я не помню ни строчки из тех песен, хотя слова лились у меня сами собой.

Сбежались жители окрестных домов и местные завсегдатаи. С коней сошли рыцари. Я заметил, что люди в здешних краях носили значки двух каст — чёрной и белой. Ко мне приблизился чёрный гвардеец и, дождавшись конца песни, требовательно сказал:

— Здесь петь нельзя. Ты не знал? Здесь, на этой самой площади, нельзя петь песни.

Слушатели разочарованно загудели, а какой-то пожилой рыцарь с белым значком подмигнул и протянул мне школьный меч для учебного фехтования: