Анна Коэн - #Зерна граната [litres]

– Дай человеку хлеба и воды – он потребует мыла и пирожных, – ворчала Анхен. – Не похожи они на голодающих.

Олле только глаз закатил:

– Не тебе их судить, ягненок. Ты-то славно устроилась. Глядишь, и квартирку снимешь вместо клоповника возле рыбного рынка. – Он подмигнул. – Пахнуть будешь получше. А там и…

– Дышло прикрой, клоун. Не нравится – не нюхай. Самому-то как, хорошо спится?

– Хочешь составить компанию?! – Олле изобразил священный ужас.

– Смерти твоей хочу, – огрызнулась Анхен, побагровев. – Хорошо тебе, спрашиваю, спится, пока щенки на морозе кхатом торгуют?

Он отшатнулся, как от крепкой оплеухи.

Прежде они не говорили об этом. Старались не говорить, не замечать, отводить глаза в последний момент.

– Нет, не очень.

Олле опустил взгляд на колени, где невесомо-тощим зверьком примостилась его новая скрипка. Она была гораздо лучше прежней: вишневый корпус покрыт свежим лаком, перламутровые колки завершают медные шестерни, каждая струна с ювелирной точностью оплетена канителью, а гриф увенчан кошачьей головой. Он бы заплатил за нее полную цену, не поскупившись, но старый мастер слишком хорошо знал, чей человек переступил порог его музыкальной лавки. Именно этот случай не позволял Олле забыть, в какого пошлого подлеца он превратился, тогда как мечтал быть легендой.

Он мог делать вид, что дела Гауса – это только его дела, но каждый раз, взяв скрипку в руки, понимал – он причастен. Он, как и все, виновен.

– У меня есть на этот счет одна мысль… – протянул Олле, вытянув вперед смычок, точно шпагу. – Но тебе об этом знать не обязательно. Совершенно не обязательно.

Анхен только отмахнулась.

– Да мне плевать.

– Вот и славно.

– Да, славно.

– Тогда впредь не пытайся лезть мне в душу, золотце. Для тебя там ничего не припрятано.

Он вновь прикоснулся к смычку остро пахнущей канифолью. Хотелось занять себя чем-то. Чем-то, что не разрушает ничьи жизни.

С приглушенным рыком уличной собачонки Анхен поднялась из-за столика, щелчком пальцев подозвала одного из прежних хайнцевских громил с лицом, похожим на плохо обожженный горшок, и направилась к выходу. Теперь-то она могла позволить себе ночевать в своей постели.

– Повеселись там. – Олле приподнял котелок и помахал им на прощанье. – Но не переусердствуй, завтра большой день!

Она не ответила, а он уже не смотрел ей вслед.

Следующим вечером их ждал очередной визит к Гаусу, тем более что пора было потрясти его на предмет обещанного опиума. В конце концов, никто не тянул его за язык, не заставлял давать невыполнимых обещаний. Глубоко в душе Олле хотел причинить ему нестерпимую боль, изничтожить самодовольную ухмылку, стереть превосходство из взгляда. И знал, что еще не время.

Пока еще не время.

Он поднялся на ноги, приложил скрипку к подбородку и коснулся струн смычком. Ее форма была настолько безупречна, что казалась продолжением тела, недостающим органом. Сегодня Миннезингеру не хотелось горланить похабных песен. Зато на ум пришла старая мелодия, колыбельная, кажется. Ее напевала его мать, а ей до этого – ее мать, и далее в глубь поколений.

Слова первого куплета он помнил смутно, что-то о звезде и пути, о дорожной грязи и любящих глазах, что следят с небес. Слишком много времени прошло с тех пор, как Олле слышал ее голос. Но слова второго куплета запомнились ему на годы:

Миннезингер не видел ни Пера, ни Хелены, с тех пор как бесславно завершилась его карьера сыщика. Он то и дело натыкался на ее инициалы под крупными статьями в газетах. Пусть не она раскрыла личность убийцы, но он знал, что Сыскное управление Хестенбурга выделило ее и наградило за посильную помощь следствию. Видел статью с фотографией, где она стоит рядом с шефом Спегельрафом, на лацкане модного жакета – знак отличия. Как Олле и предсказывал, то дело подарило журналистке блестящую карьеру, пусть и построенную на скандале, страхе и крови. Пожалуй, она заслужила.

Он пытался писать ей на старый адрес, но фрекен Стерн переехала, и прошел целый месяц, прежде чем ему удалось передать ей записку через редакцию «Вестника Хестенбурга». На клочке бумаги, который согласился передать подмастерье печатника, уместилось только название заведения, дата и его имя. Позже Олле спохватился, что не написал время встречи, а потому был на месте с самого утра.

Прошло несколько часов, и Олле уже начало казаться, что она не придет. Но ближе к полудню дверь кофейни в сотый раз отворилась, и Хелена, несмело оглядываясь, шагнула за порог.

Заметив старого знакомого, она посветлела лицом и быстро зашагала к нему, на ходу снимая длинные перчатки.

– Герр Миннезингер! Рада встрече. – Хелена простодушно взяла его за руку и крепко сжала. – Уже не надеялась вновь увидеться. Ведь я даже не знаю, где вас искать!

– А вы этого хотели?

На улице было слишком холодно, чтобы судить, отчего так порозовели ее щеки.

– Просто… Я очень не люблю терять людей. Сразу такое чувство, будто дорогу из-под ног вышибают, камень за камнем.

– Но люди теряются в прошлом, хотим мы этого или нет.

Она стиснула пальцы до костяной белизны и присела на стул напротив.

– Пожалуй, вы правы. Иногда я думаю и веду себя как ребенок.

Слава пошла ей на пользу, придала темным глазам уверенный цепкий блеск, лоск – одежде, горделивую прямоту – осанке.

Олле знал, как странно они смотрятся рядом: сияющая чистотой преуспевающая горожанка и грязный одноглазый бандит. Он, правда, постарался не слишком смущать ее своим отталкивающим видом – чтобы прикрыть свое увечье, надел шляпу с самыми широкими полями, что удалось найти, но знал, что все без толку.

Пытливый взгляд девушки, терзаемой любопытством касательно причины встречи, пробудил в нем темную мысль, которую он давно пытался задушить в своей голове: каким увидит его Луковка, когда они наконец встретятся? Захочет ли она говорить с ним, дышать одним воздухом с тварью, изуродованной снаружи и изнутри?

Но он не станет настаивать на продолжении знакомства. Лишь убедится, что она цела и свободна. И, если она того пожелает, сопроводит Луизу Спегельраф ко двору, где ее давно ждут.

– Итак… – Хелена не могла сдержать любопытства.

– Кстати, о детях. Вы помните обстоятельства, что свели нас впервые?

За доли секунды на лице девушки отразилась неописуемая буря эмоций: замешательство, понимание и смущение, почти раскаяние.

– Помню, – пробормотала она, ссутулившись. – Я тогда хотела написать о сиротах, которых держат на складе. А потом… Стекольщик, расследование… Столько убийств! Меня наконец взяли в штат, повысили жалованье, – сбивчиво оправдывалась она. – Нам ведь за строчки платят, сначала совсем немного. Теперь статьи по заказу. И я забыла.