Иван Оченков - Конец Смуты

– Что за бардак! – крикнул я, подъезжая. – Всех на кол посажу, если не прекратите!

Присутствующие немедля упали на колени, лишь Мишка с Федькой и сам Шемякин ограничились поясными поклонами. Постельничий мой, надо сказать, был человеком незаурядным. Довольно пожилой уже для своего чина дворянин, выслужившийся в постельничие еще при Годунове, да так и застрявший в них. Когда Лжедмитрий сверг Федора с престола, он стал одним из немногих, кто отказался присягнуть самозванцу, и уехал из Москвы. Впрочем, из-за незначительности фигуры Шемякина никто на этот саботаж внимания не обратил. Василий Шуйский также не вызвал служебного рвения в сем достойном муже, равно как и королевич Владислав. И только когда стали собирать ополчение, старый дворянин сел на коня и отправился на войну. В соборе, выбравшем меня на царство, он не участвовал, но сразу после выборов приехал на службу. Поскольку роду он не слишком высокого, в местнических спорах замечен не был, за любое поручение брался с охотою. В отличие от других придворных не кривил рожу, когда царь надевал иноземное платье, хотя и видно было, что не одобряет. Собственно поэтому я его в поход и взял. Кого-то надо, а этот хоть голову не морочит.

– Не вели казнить, великий государь, – начал он, первым подбежав ко мне, – а ссору твои рынды первыми начали!

– В смысле, – удивленно переспросил я, – что за ссору и кто начал, а самое главное, из-за чего?

– Не ведаю, государь, а только Михаил Федорович дал Семке Косому в рыло и сулился шкуру с него спустить, а когда холопы твои верные оттащить хотели боярича, схватился за саблю. А потом и Федька Панин за саблю взялся, тут уж и слугам пришлось ослопы похватать, я насилу их разнял.

– Понятно; ну-ка всем разойтись немедля! Ты, Матвей батькович, допроси слуг хорошенько, а с этими орлами я сам поговорю. Потом сличим, кто что сказал – глядишь, и дознаемся до правды.

– Все сделаю, государь, а только с чего Михаил Федорович-то холопей твоих бьет? У него своих много, вот пусть и лупит!

– Ладно-ладно, разберемся, за что хоть бил-то?

– Да пес его знает!..

Отпустив Шемякина, я слез с коня и подозвал к себе «виновников торжества». Мишка с Федькой тут же подошли, причем если у Романова вид был виноватый и упрямый, то Панин смотрел так наивно, что сразу было видно – знает, сукин сын, в чем дело.

– Ты чего дерешься, Миша? – почти ласково спросил я своего рынду.

– За дело, – насупился боярич.

– За какое дело? – продолжал я расспрос тем же тоном.

– Лаялся, собака, бесчестно, – отвечал мне Миша, немного подумав.

– О как! Ну так ты бы мне и пожаловался, он все-таки мой человек, я бы его и наказал.

Романов в ответ только насупился, всем своим видом показывая, что ничего более не скажет даже на дыбе.

– А ты чего в драку полез, Федя?

– Так на Мишку полезли с дубьем, а я вступился, – попробовал прикинуться дурачком Панин.

– Ну, это правильно, сам погибай, а товарища выручай! А в чем там дело, стало быть, не ведаешь?

– Истинно так, государь!

– И как холоп мой лаялся, не слышал?

– Как лаялся, слышал, а на кого, не ведаю.

Нехорошее предчувствие кольнуло меня, и я спросил:

– А где Лиза?

Легкая тень, мелькнувшая по лицам парней, подсказала мне, что я на верном пути. Фон Гершов тем временем шагнул к шатру и громко позвал маркитантку. Через минуту немного испуганная девушка вышла и склонилась в книксене.

– Что здесь произошло, дитя мое? – спросил я ее по-немецки.

– Я не совсем поняла, ваше величество, но, кажется, ваши телохранители повздорили со слугами.

– Вот как, из-за чего же?

– Я не могу быть уверена, но, возможно, из-за меня.

– Рассказывай.

– Я как обычно занималась делами, ваше величество, приводя в порядок ваше платье. Постирав белье, я развесила его, чтобы просушить, и в этот момент один из слуг что-то сказал, а остальные начали громко смеяться.

– Что он сказал?

– Не знаю, ведь я не понимаю этот язык.

– Хорошо, продолжай.

– Ну так вот, я не обратила внимания на эти слова – маркитанткам ведь часто кричат разные глупости, но один из ваших телохранителей подошел и ударил говорившего, а когда тот стал протестовать, к нему на помощь подошел другой.

– Что было дальше?

– Не знаю, я очень испугалась и спряталась в шатре.

– Это все?

– Да, ваше величество. Вы не сердитесь?

– Нет, дитя мое, ты можешь идти.

Лиза не заставила просить себя дважды и, сделав книксен, убежала.

Ситуация немного прояснилась, оставалось лишь уточнить детали. Но поскольку Мишка с Федором молчали, я велел пока подавать обед. Ели мы в полном молчании: я раздумывал, как поступить, а Михальский с фон Гершовом просто помалкивали. Пришедший вскоре Шемякин ничего нового не сообщил, дескать, молодой Романов ни за что ни про что напал на бедолагу Косого.

– Федьку позовите, – буркнул я и тут же добавил: – Только одного.

Когда Панин появился, я резко встал с кресла и бросил ему через плечо:

– Иди за мной.

Когда мы зашли в шатер, я развернулся и без прелюдий спросил:

– Что сказал Косой про девушку?

– Про которую? – попытался прикинуться дурнем Федор, но, наткнувшись на мой взгляд, сник и тихо выговорил: – Шлюхой он ее назвал, а Мишка не стерпел…

– Понятно, а что, сразу сказать нельзя было? Ладно-ладно, понимаю. Хорошо хоть не убили никого. Ступай да покличь Романова.

Если бы в моем шатре было молоко, то оно непременно скисло бы от насупленного вида моего рынды. Невольно улыбнувшись, я кивком показал Мише на лавку и присел рядом.

– Как тебе служится, друг ситный? – неожиданно вырвалось у меня.

Миша удивленно поднял глаза и, наткнувшись на мой ободряющий взгляд, несмело улыбнулся в ответ:

– Хорошо служится, Ваня… Ой, а ничего, что я тебя так называю?

– Ничего страшного, Миша, мы ведь друзья? Если рядом никого нет, то так и зови. При чужих не надо, а то позавидуют, а наедине зови, мне даже нравится. По матушке скучаешь?

– Скучаю.

– Я тоже по своей скучаю. Давно ее не видел и увижу ли когда – бог весть. А помнишь, ты у меня в остроге гостил, когда с матушкой разминулся?

– Помню, там еще….

– Что замолчал – Настю вспомнил?

– Да, и Ксению… А где она теперь?

– В монастыре, Миша.

– Отчего так?

– Не знаю, она сама так захотела, я ее не неволил.

– Грехи замаливает?

– Может, и так. Все мы грешны, только одни знают это и каются, а другие – нет.

– А какой грех? – осторожно спросил Романов.

– Не тот, что ты думаешь, Миша.

– Ничего я не думаю…

– Еще как думаешь! И на Косого ты от злости накинулся, потому как подумал, что он правду сказал, так ведь?

– Так. Он сказал… а потом… а кто она?

– Сирота, Миша. Родителей у нее лихие люди убили, а маркитантки пожалели ее и к себе взяли. Только жизнь у них трудная и тяжелая. Обидеть всякий может, а заступиться некому.