В Бирюк - Понаехальцы

Выигрыш — существенный. В разы.

Эти «разы» при моих нынешних объёмах в тысячи гривен, уже не очень волнующи.

«Копейка — рубль бережёт» — русская народная мудрость.

Помним, следуем.

Ещё важнее то, что необмолоченный хлеб появляется значительно раньше. Как жатва пошла, так и можно вывозить. Утром — пожали, вечером — погрузили.

Для меня важно растянуть период переработки, начать быстрее. До октября, когда всё зальёт дождями, когда по раскисшим дорогам ничего не провезёшь. Когда всё складируемое, ссыпаемое нужно будет раз за разом закрывать, сушить, ворошить.

Всё это обсуждалось с Николаем и Софроном. Потом мы весточками обменивались. Поэтому, когда мне Алу объявил:

– На Окском дворе Софроний-рязанец с сотоварищами встал.

Я сразу стал соображать: куда учаны со снопами удобнее парковать. То ли к Гребневским пескам в протоку, на тамошние мельницы, то ли в Волгу выводить к Печерскому острову…

– Не, господине. Учанов он не привёл. Сам пришёл. Лодочкой.

Я велел привести купца ко мне, и вечером обнаружил в моём балагане шестерых мужиков. В высокой, степени возбуждённости.

Не-не-не! Это не то, что вы подумали! Хотя, конечно, когда парочка моих новеньких горничных на стол подают…

– ЧуднО живёшь, воевода. Строишься резво, а сам — в балагане прозябаешь. Печку здоровенную отгрохал, а завалилась. Чудища твои шестиногие по реке бегают, народ на берег загоняют. А на берегу тот народ — толпами без дела слоняется. Замах-то у тя большой. А толку — чуть. Суета и воды толчение.

– Софрон, это кто?

Софрон мнётся, норовит лицо отвернуть да говорить в сторону. Представляет спутников: двое — купцы рязанские из его торговых партнёров. Ещё одного я сам знаю хорошо: Илья Муромец. Назван «попутчиком случайным». Как я понимаю — наблюдатель от Живчика типа инкогнито. И два персонажа от князя Рязанского Глеба Ростиславовича, который Калауз. Стольник да писарь.

Стольник — немолод, наблюдателен — ишь как он по моим беспорядком прошёлся, злобен и нагл. Оглядел присутствующих свысока, бороду встопорщил и писарю своему:

– Чти.

Писарь вытаскивает грамотку. Показывает всем присутствующим печать княжескую вислую, ломает её и, старательно откашлявшись, начинает «честь» — провозглашать слова князя своего. Дурным голосом.

Манера здесь такая: государево слово дОлжно только дураку провозглашать. Чтобы отсебятины не было.

По форме — оскорбление.

«Я, Князь Рязанский Глеб Ростиславович, велю тебе, Ивашке, именуемому воеводой Всеволжским…».

Хотя, конечно, псом смердячим не называет. И на том спасибо. Про свой безразмерно эластичный оптимизм — я уже…

По сути — наезд.

«Люди литовские, разбойные, коих ты укрываешь в дому своём, проходя Окою у Коломны, аки шиши лесные, украли у смерда моего куриц две, а в Переяславле свели со двора доброго посадского человека холопа да робу, а на речке Гусь имали двоих гусей, а в Боровках сети и вентеря у добрых людей порвали, а рыбу выгребли…».

Полтора десятка эпизодов такого же уровня. В конце:

«… а людей моих, княжеских, коих я для разговору к тому поганскому князю Кестуту посылал, имали и в узах держали. И с того у моего боярина пол-бороды выдрано и с носу кровь пущена».

В конце вердикт:

«… а всех вин за теми людьми литовскими — сто да ещё полста гривен виры. Велю тебе, Ивашке, на Стрелке сидящему, ту виру выплатить моему стольнику. А с воров своих ты и сам взыщешь сколь тебе надобно».

Я завёлся с первой фразы. Прямо с виры за куриц. Даже раньше — с «велю тебе». Уже и рот раскрыл. И остановился.

Что писарёк пыжится да трясётся, такой текст читая — нормально. А вот стольник смотрит… испытующе. Напряжён, но не испуган. Он этот текст знает.

Значит, они там, у себя в Рязани, вот так формулировали, советовались, слова подбирали. Вот эту ахинею старательно записывали, предполагая какие-то мои реакции. Они что — думают, что я такую хрень тихонько проглочу, чего сказано — заплачу? Буду низко кланяться, да Калаузу — сапоги облизывать?

По «Указу об основании» — всяк человек ко мне может идти вольно. Русские-нерусские — неважно. Литваки — и пришли. С Всеволжска выдачи нет.

Так Калауз и не требует выдачи!

Умный, сукин кот.

Он требует выплаты виры, установленной его судом. Его суд, исходя из рассказов каких-то «хозяев куриц», определил штраф. Который возлагает не на людей, якобы куриц покравших, а на меня. На главного — «за всё ответчика», на общину в целом.

Круговая порука. Очень не ново. «Вы там — все такие». Что по «Русской правде», что в выкупных платежах после отмены крепостного права.

А не пошёл бы, дядя рязанский, к едрене фене? У тебя суд — по закону «Святой Руси». У меня здесь — Не-Русь. Твой вердикт мне — филькина грамота. Помять и подтереться.

Только я разогнался высказать в эти морды ярыжные всё глубину неприятия их трактовки юрисдикции, юриспруденции и предлагаемых казусов…

Стоп. Калауз — жаден, но не глуп. Без козырей на руках он такие понты кидать не станет. Что у него в козырях? Козырь может быть только один — Боголюбский дал «добро». На нагибание Ваньки-лысого.

Ё! Мать… Где я прокололся? С Московской Литвой? С Софочкой Кучковной? С Вечкензой? Дожали Андрея с Клязьменским караваном? С Булгарским? Узнал о миссии Чимахая, что-то себе придумал насчёт смоленских?

Факеншит! Я много чего наворотил. За что князь Андрей может… даже не — «фас», просто — «а и хрен с ним». И тогда мне здесь… весело. Как карасю на сковородке.

Так. Стоп. А с чего здесь Илья Муромец? Живчик тоже мне претензии выкатывает? — Да запросто! Если Андрей дал «добро».

По Илье ничего не понять. Кроме одного — он не на стороне рязанских.

А с чего здесь Софрон? В таком стыдливо-испуганном состоянии? Стыдно, что бандюков ко мне в дом привёл? Чего боится?

Забавненько. Туманненько. Надобно уяснить да обмозговать. Хайло, Ванюша, после открывать будешь. Сперва — по вежеству.

– За слово доброе от князя — поклон низкий. Грамотку княжескую мы перечтём, обмыслим. День-другой — дам ответ.

– Чего обмысливать-то?! Князь Глеб Ростиславович волю свою объявил — плати.

– Экий ты, стольник, шустрый. Как кошка мартовская. Это кошки — быстро родятся. А княжеская воля — разумности требует. Алу, где ты? Проводи людей князя рязанского на Окский двор. Пущай отдохнут пока.

– У тя, воевода, на том дворе не протолкнуться. Дети малые орут, бабы на своём собачьем языке лаятся. Угла свободного нет. Дай жилое место доброе.

– Э-эх, господин стольник светлого князя рязанского. Ты по сторонам-то глянь. Бедность наша новосёльная из всех углов торчит. Сам, вишь ты, в балагане дырявом обретаюся. Да и то сказать: что за беда для слуги княжеского под небом божьим ночь провесть? Во славу господина своего. Лодка-то ваша есть? В ней и переночуете.