sdcss

"Мужскому желанию предлагаются два пути, когда оно сталкивается с соблазном женского тела, — насильственное овладение или же гипнотическое, запугивающее. Животное запугивание уже есть предчеловеческая эстетика. Рим посвятил свою судьбу, свою архитектуру, свою живопись, свои арены и свои триумфы гипнотическому запугиванию".

Самыми глубокими тайнами на земле остаются тайны нашего рождения и смерти. Древний мир пытался объяснить их исключительно сексуальным поведением человека. Киньяр шел по пути возрождения этого объяснения, используя мистерии, обычаи, законы, мнения, сравнительный анализ текстов, объяснение слов и ввод своих непрерывных догадок и размышлений.

"То, что запечатлевается в глазах оглянувшегося так же, как прошлое живет в нынешнем".

"Секс и страх" называют самой нашумевшей книгой Киньяра. И действительно, после него трудно представить себе другого автора, кому удалось бы полнее и ярче выразить тему данного разговора.

Леонид Кабак. "Я иду искать". АС Терра - Книжный клуб, 2006

Пожалуй, никакие другие существа так не оживляют природу, не вызывают у людей столько восхищения и радости, как бабочки. Автор нашего журнала, член Русских географического и энтомологического обществ РАН, профессор Леонид Владимирович Кабак десятки лет коллекционирует и изучает бабочек в труднодоступных и редко посещаемых энтомологами районах нашей планеты.

В вышедшей в издательстве "Терра" книге "Я иду искать" он увлекательно рассказывает о своих удивительных, подчас фантастических приключениях в экспедициях в горах, в тайге, в джунглях. Иллюстрированная прекрасными фотографиями, книга переносит читателя в атмосферу дальних странствий, творческого поиска, счастья неожиданных находок и открытий.

Ольга Балла

Людвиг Витгенштейн

Людвиг Витгенштейн, наверное, одна из самых загадочных философских фигур ушедшего столетия. И это при том, что мало кто в истории мысли был так одержим стремлением к предельной ясности и мышления, и выражения, как он.

Его влияние на философию XX века было, пожалуй, самым значительным: ему обязаны своим существованием по меньшей мере три крупных интеллектуальных течения, без которых этот век немыслим. "Раннего" Витгенштейна почитает своим предшественником логический позитивизм, "позднего" — оксфордская лингвистическая философия и американская философия лингвистического анализа. Все три основаны на частичном, недостаточном и в конечном счете не слишком адекватном его прочтении.

Распространенная идея существования двух Витгенштейнов, "раннего" и "позднего", двух, соответственно, разных его философий и некоего перелома между ними — поверхностная и по большому счету ложная. Основу всего, что он делал в жизни, включая и занятия философией, и попытки уйти от нее. образовывало одно экзистенциальное переживание. И всю жизнь он решал, по существу, одну-единственную проблему — проблему счастья.

Его ведущим переживанием было чувство непостижимости и чуждости мира. Из этой исходной точки в европейской традиции ведут два основных пути. Один — к индивидуалистическому бунту против мира. Другой, куда менее популярный, — к преодолению отчуждения в союзе с силами, от которых зависит существование мира, чем бы эти силы ни были.

Витгенштейн выбрал второй путь тем решительнее, что соблазны первого были у него очень сильны.

Ясных представлений о том, чем именно могут быть эти определяющие мир силы, у Витгенштейна, по существу, не было. По его чувству, такие вещи вообще не могут быть предметом "ясных представлений", ибо принципиально превосходят человеческое разумение. Ему было достаточно чувствовать наличие этих сил и (что для него было гораздо труднее) собственного соответствия им. Чувствовать, не пытаясь понапрасну понять и выговорить то, чего понять и выговорить невозможно.

"Чем бы ни было то, от чего мы зависим, — писал он в своем военном дневнике, — в каком-то смысле мы никогда не хозяева самим себе, и то, от чего мы зависим, можно назвать и Богом... Бог в этом смысле — просто судьба, или, что то же самое, мир, не зависящий от нашей воли. Верить в Бога — то же самое, что знать смысл жизни".

Отсюда следовала еще одна решающе важная задача: как можно четче определить, "ограничить изнутри" сферу того, что поддается пониманию и речи.

Этот редкостно индивидуальный человек — может быть, как раз благодаря своей индивидуальности — очень рано утратил вкус к героическому индивидуализму. Он неспроста подозревал, что весьма вероятная перспектива индивидуалистического бунта — самоубийство: последний отчаянный акт самоутверждения в бессмысленном мире. Ему ли не знать: именно этому соблазну Людвиг Витгенштейн противостоял на протяжении всей своей жизни.

Едва ли не центральная тема его дневников, органической частью которых были его философские тексты, — тема счастья. Она фактически совпадает с темой смысла жизни.

"Чтобы быть счастливым, — писал Витгенштейн, — я должен жить с миром в согласии... Тогда я буду в согласии и с той чужой волей, от которой кажусь зависимым, то есть осуществится воля Господня".

Счастливая жизнь в его представлении полностью совпадала с жизнью праведной: с особой точностью существования, когда каждое слово правдиво и каждое действие строится в соответствии с высшими ценностями, с теми же самыми, что лежат в основе мира в целом. Причем промежуточных состояний туг быть не может: "я или счастлив, или несчастлив". Или праведен, или нет.

Он чувствовал своим жизненным заданием воплотить в себе идею личности-микрокосма, причастной единству бытия. Он заплатил за это постоянным недовольством собой, мучительным чувством не до конца исполняемого долга.

Вот это было главной задачей, а профессиональное занятие философией — вовсе нет. Оно было лишь одним из многих частных способов решения основной задачи. И вряд ли самым адекватным.

Когда 22-летний Витгенштейн в 1911 году приехал в Кембридж к Бертрану Расселу изучать философию, он уже вполне четко представлял себе, чего хочет от себя и от жизни. А ют в том, что станет этого добиваться как философ, совсем не был уверен.

Знакомый с философией с ранних лет (еще подростком читал блаженного Августина, Спинозу, Кьеркегора, Шопенгауэра, Лихтенберга, выбирая, как видим, по преимуществу мыслителей религиозных и этических — учителей жизни) Людвиг вначале и не помышлял о том, что она станет делом его жизни: как раз потому, что философия — прояснение отношений человека с основами бытия — была для него делом предельно серьезным. И уж во всяком случае не тем, из чего следовало бы делать источник профессиональной карьеры и заработка.