Аркадий Черноморский - Последний подарок Потемкина [litres]

Все, что увидел запорожский казак Семён по кличке Черноморд в последние секунды своей земной жизни, – это огромные, рыжевато-карие Фиркины глаза. Ни гнева, ни страха в них не было. Только печаль. Ну, прям как у Богородицы на иконе. И вроде как голос тихий, но сильный сказал: – Сын у тебя будет Семеоне, сын…

И все…

И заскользил он вниз по своему страшному, своему самому последнему пути на встречу со своим Создателем.

Через три месяца, в конце августа, Эсфирь родила здорового младенца мужского пола. К тому времени Светлейший со всей свитой перекочевал в Крым, ибо готовился к запуску Таврического монетного двора в Феодосии.

Мысли о модернизации монетного двора в Бахчисарае, чеканившего медные монеты европейского качества, бродили в его голове уже давно. Настал наконец момент, когда появились и ресурсы, и время. Во главе всего проекта встал Цейтлин. Он и предложил чеканить монету на европейский манер – из меди с примесью серебра. Оборудование закупили в Швейцарии. Выбрали Феодосию – бывшую Каффу – морской порт, где уже имелся старинный полуразрушенный монетный двор, созданный ещё генуэзцами.

Встал вопрос, что, собственно говоря, делать с новорожденным – обрезать или крестить?

Светлейший и на этот раз оправдал свое заслуженное амплуа первейшего оригинала Империи.

– И то, и то, – решил он, не обращая внимания на тихий протест Цейтлина и ужас несчастной Фирки. – Ибо младенец сей есть естественный продукт соития иудейки и христианина. Во всяком случае, человека, полагавшего себя таковым, – обосновал он свой вердикт.

Там, где хребтом Тепе-Оба завершается главная гряда крымских гор, врубается каменным топором в голубой Феодосийский залив мыс Святого Ильи. Здесь, на развалинах древней греческой церкви, вблизи старых скифских курганов, Светлейший и решил провести нетрадиционную церемонию наречения, крещения и обрезания младенца.

Был призван газзан Ха-гадоль, или старший священник из древнего караимского рода Кырков. Он был газзан местной феодосийской кенассы – одной из древнейших караимских синагог в мире. Газзан был позван ввиду отсутствия и как эквивалент ашкеназийского раввина. А также как «специалист со стажем» по обрезанию младенцев.

– Иудей есть иудей, – рассуждал Светлейший. Но был в этом не совсем прав. Да и газзан Кырк с рабаем Цейтлиным концепт этот абсолютно не разделяли. Наоборот. Вот уже больше двух тысяч лет они считали себя созданиями Божьими совсем разной породы. Пройдет ещё полтора века, и этот вопрос будет разрешен.

Окончательную ясность в него внесут немецкие оккупационные власти в Крыму…

Ибо им будет дана соответствующая инструкция из Берлина. Инструкция, гласящая, что караимы не являются евреями в расовом отношении, исходя из результатов скрупулезного анализа «расовых, биологических и других характеристик караимского этноса», проведенного по заказу министерства внутренних дел Третьего рейха. А посему «еврееподобных» караимов не трогать, остальных же крымских евреев – в лагеря.

Заказ министерства выполнили уже находящиеся в гетто всемирно известные ученые-гебраисты, кстати, ашкеназийцы. И, похоже, тем самым спасли крымских караимов от массовой ликвидации. По завершении заказа министерства сами эксперты были транспортированы в лагеря для последующего планового уничтожения.

Ответ на вопрос, были ли результаты их анализа следствием беспристрастного научного подхода или простым актом милосердия, ашкеназийские ученые-гебраисты навсегда унесли с собой, в бледно-голубое небо восточной Европы. Жирным черным дымом лагерных печей…

Для крещения был позван отец Константин из Феодосийской греческой церкви Введения во храм Пресвятой Богородицы, в простонародье прозванной просто Введенской.

Разномастные служители культа с недоверием поглядывали друг на друга, явно не одобряя межконфессиональные эксперименты Светлейшего. Но сказать ничего не смели. Сам же князь чувствовал себя в ударе и был чрезвычайно доволен своей выдумкой. Подняв прошедшего через все неприятные процедуры плечистого мокрого младенца высоко в воздух, он, как античный жрец одному лишь ему известной религии, торжественно провозгласил:

– Здесь, среди древних эллинских руин, на пороге будущей Русской Тавриды, на берегу древнего Понта Эвксинского, в будущей стране Гармоничной и Беззаботной жизни, я нарекаю тебя Аркадием. Что по-эллински значит – житель этой счастливой страны – Аркадии. «Et in Arcadia ego», – добавил он, – как говорили латиняне. – И перевел: – Ну, вот я и в Аркадии. – На всякий случай, для окружающих… Потом поцеловал младенца и добавил: – Ну, вот ты и в Аркадии, крестник!

Все участники сей странной церемонии задумчиво молчали. Фирка, с разбухшей от молока грудью, особенно огромной на ее тощем теле, с тоской взирала на маленький серебряный крестик на младенческой груди. Цейтлин хмурился. Газзан напряженно смотрел на родные горы. А отец Константин с преувеличенным вниманием изучал старинной работы святцы в переплете из красной кожи с медными застежками.

– Отец Константин, что у нас там с Аркадиями в святцах? – нетерпеливо окликнул его Светлейший, прижимая младенца к груди.

– Святой Аркадий Вяземский и Новоторжский ближе всех, или же Святой Аркадий Константинопольский, Палестинский…

– Пожалуй, в честь него и наречем, в честь Преподобного Аркадия Константинопольского. Я из «жития преподобных Ксенофонта и Марии и сыновей их Иоанна и Аркадия», ещё с университета помню: – «Житейского моря избежав, Ксенофонт праведный с супругой почтенной, на Небесах торжествуют с чадами Иоанном и Аркадием, Христа величая»…

Малыш внезапно затих в его руках, прислушиваясь к звукам его голоса и шипению черноморских волн, ворочающих феодосийскую береговою гальку…

Через два дня Фирку с сыном отправили в Волынское воеводство. К дальним родственникам одного из феодосийских подрядчиков. В дорогу Светлейший вдел ей брильянтовые серьги в уши да дал пять тысяч рублей, пообещав дать ещё пять, когда обоснуется. А потом ещё пятнадцать, ежели замуж выйдет. Как приданое. Чтобы было на что мужу мельницу купить. Цейтлину же сказал со значением:

– Проследи за ними, помоги ежели что. Какой никакой, а всё ж таки крестник мой… Но видеть я их боле не желаю.

Ульрих, прихрамывая, подошел к стоящему у огромного окна столу, уставленному закусками, и в изумлении воззрился на незнакомые изысканные разносолы. Взял ломтик ананаса, вдохнул давно забытый аромат, медленно, словно священнодействуя, положил его в рот… и чуть не подавился. Сквозь оконное стекло на него смотрело широкоскулое лицо русского летчика, обрубившего хвост его «хейнкеля»…