Татьяна Смородина - Фехтовальщица

– Закопаешь ее вместе с детками.

Барбю бросил кнут и потащил Маргариту вниз, подметая пол ее бархатной юбкой. Граф убрал кинжалы в ножны, потом подошел к выпоротой фехтовальщице и, присев рядом, коснулся губами багровой полоски на ее спине. Она вздрогнула и попыталась отодвинуться, но д’Ольсино только посмеялся ее тщетным усилиям, – двигаться было некуда, она и так находилась в углу.

– Ты останешься со мной. Мы будем беседовать, читать книги и вместе просыпаться по утрам. Ты увидишь мир моими глазами и поймешь меня, а потом я лично съезжу в город и найду еще кого-нибудь. В городах много всякой дряни. Господь не взыщет, если тебя волнуют вопросы морали, он сам распоряжается чужими жизнями, как хочет.

Женька отвела взгляд в сторону, но граф повернул к себе ее лицо и своими изящными пальцами ласково стер с него слезы. Мертвые глаза Бертиль смотрели на обоих с ужасом и недоумением. Сознание фехтовальщицы опять слегка поплыло.

– Не беспокойся о них, – поймав ее взгляд, сказал д’Ольсино, – Это дети сожженной ведьмы. Себастьян купил их у одного бакалейщика, который взял их себе после ее смерти. Очень деловитый человек, надо сказать.

– Скотина… Я его тоже убью, – разжала сомкнутые губы фехтовальщица.

– Вот вы и заговорили. Я рад, но только этот бакалейщик не скотина, сударыня, он честен перед самим собой, потому что почуял верную прибыль и следует своим истинным устремлениям. Я тоже не стесняюсь того, что предпочитаю наслаждаться падением срезанного цветка, а не его выращиванием. Вам разве не случалось любоваться срезанными цветами, стоящими в вазе? Взгляните на эти превосходные розы! Какая свежесть и красота! А ведь, в сущности, вы любуетесь цветами, умирающими у вас на глазах.

– Люди – не цветы.

– Отчего же? Все мы – творенья Божьи. Ваша голова тоже великолепно смотрелась бы в вазоне, – граф засмеялся, найдя свою мысль интересной. – Надо будет поискать мастера по бальзамированию. Я слышал, во Дворе Чудес это умеет делать одна знахарка. Нет-нет, не стоит на меня так смотреть. Мы забальзамируем не вашу голову, а чью-нибудь другую. Хотите, это будет голова Маргариты? Она что-то разочаровала меня сегодня. Филипп, принесите девушке другую сорочку из моего гардероба. Себастьян порвал такой шелк, скотина!

Граф еще раз поцеловал девушку в плечо и ушел.

Филипп отпахнул плотную тяжелую штору, и стены комнаты залил солнечный свет. За окном продолжался тот самый день, который фехтовальщица так легко бросила на откуп чужому берегу. Она прижалась горячим лбом к столбику кровати и, казалось, онемела. Ей вдруг стали безразличны: и приказ о ее аресте, и королевский мушкетер, и дневник Жозефины, и свое будущее; ей больше всего сейчас хотелось есть и убить д’Ольсино, – убить немедленно и зверски, чтобы он помнил об этом даже после смерти…

Филипп принес новую сорочку, развязал девушке руки и помог ей переодеться. Фехтовальщица не стеснялась старого слугу. Она, казалось, уже не понимала, как после того, что случилось, можно было еще чего-то стесняться.

– Его милость к вам добр, сударыня, – сказал Филипп.

– Зачем я ему?

– Его милости нужен друг.

– Друг?.. У него есть Барбю.

– Де Барбю – пес, сударыня.

– Почему граф решил, что я буду ему другом, Филипп?

– Его милость понимает в людях, он умный.

– Он зверь!

– Да, поэтому чует.

– Он всегда был таким?

– Камиль был обычным ребенком, сударыня, даже чересчур обычным для господина. Это я виноват.

– Вы?..

– В отрочестве его милость любил убегать из поместья и играть с крестьянскими детьми. Однажды в пылу ссоры Камиль в сердцах ударил одного мальчика так сильно, что тот умер… Это потрясло его, он чуть не наложил на себя руки и тогда, чтобы успокоить это чувствительное дитя, я сказал, что жизнь человека, в сущности, ничтожна как жизнь полевого кузнечика, которого всегда может раздавить чья-то неловкая нога.

– Как же вы могли?

– Я хотел спасти мальчика, но… но погубил. Я был глуп, сударыня. Нельзя говорить подобное детям. Я поспешил.

– Что было потом?

– Камиль перестал играть с детьми, стал молчалив, начал много читать… Я сам посоветовал ему, чтобы отвлечь от этого случая. Он больше не плакал, когда видел чью-то смерть, а даже смотрел с интересом, потом отец отправил его учиться в Париж. Когда вернулся, стал водиться с де Неверами и участвовать в мятежах, а после смерти отца женился.

– Говорят, он убил свою жену.

– Да, – вздохнул Филипп, – задушил, как эту бедную девочку, лентой, а потом выбросил в окно.

– За что?

– Сказал, что изменила ему.

– Так и было?

– Не знаю, может быть. Анибаль, ее паж видел, как она погибла. Его тоже убили.

– А дети? Что сделали ему эти дети?

– Ничего. Камиль больше не ищет повод, он развлекается или изучает.

– Что изучает?

– Себя, других. Он стал говорить слишком умно, мне старику это сложно. Я перестал понимать, чего он хочет.

– Почему вы с этим человеком?

– Я слуга, я стар и я… люблю его. Больше некому любить его.

– А мать, отец?

– Они любили младшего Ренуара. Очень способный был мальчик, сударыня.

– Что значит «был»? Он умер?

– Нет, что вы! Он сейчас служит епископом в Реймсе. Это один из самых молодых епископов во Франции.

– А мать? Она жива?

– Еще жива. Камиль держит ее в подвале. Она видела, как он поступил с Анибалем, и после этого тронулась рассудком. Камиль иногда берет ее в эту комнату. Она кричит, и он доволен. Госпожа д’Ольсино всегда считала его слабым, и теперь он мстит ей за это.

– А Маргарита?

– Госпожа де Рошаль давно знается с Камилем. У них загородный дом неподалеку.

Старик вдруг тяжело вздохнул и заплакал.

– Граф когда-нибудь убьет и вас, – сказала фехтовальщица.

– Да, я заслужил и… я устал… Он видит это. Конец мой близок.

Филипп упал на колени перед кровавым ложем и стал молиться.

– Помогите мне бежать, Филипп, – попросила девушка.

– Да, я мог бы… но это невозможно, за дверями Лабрен.

– А за окном?

– За окном пруд и высоко. Мы в угловой башне. Я лучше принесу вам поесть.

– Тогда, тогда спасите хотя бы того архитектора? Он еще жив?

– Архитектор? Да, его никто не сторожит. Я, пожалуй, помогу ему, хотя вряд ли уже Господь простит меня.

– Сами тоже уходите.

– Нет-нет, я не брошу Камиля. Бедный мальчик.

Филипп ушел, а фехтовальщица кое-как встала и подобралась к окну.

Внизу действительно находился пруд, и было высоко, но зато дальше тянулись луга, поля и поблескивала на солнце узкая лента Марны… «Надо прыгать, другого случая не будет», – подумала фехтовальщица, но вдруг, словно услышав чей-то зов, обернулась. Мертвые дети продолжали лежать на кровати. Раны мальчика еще кровоточили, а ужас в глазах Бертиль превратился в укор. «Почему я не двинула этого урода ногой? – вспомнила свое странное оцепенение девушка. – Я бы могла ее спасти… Или не могла?.. Все равно надо было двинуть! У меня сильные ноги. Я бы одним ударом вышибла эти порченые мозги!»