Павел Кольцов - Цикл «Как тесен мир». Книга 2. Миролюбивый поход

Иванов слегка удивился, когда ребята завернули к дверям дома где, судя по вывеске, располагался городской полицейский участок.

– Именно здесь находится «замечательное местечко»? – спросил он.

– Здесь, здесь, командир, – похлопал Иванова по плечу Голощапов, – заходи, не бойся. Мы здесь свои люди.

– Мы к начальнику, – походя, по-русски бросил Минько дежурному полицейскому в темно-синей форме с карабином за плечом. Дежурный, соглашаясь, кивнул, и они прошли дальше по коридору.

Начальник полиции в кабинете был не один: в беззастенчиво распахнутую Колькой дверь Иванов заметил сидевших перед его столом двух мужчин в гражданской одежде и одного полицейского в форме.

– Пан сержант, – улыбаясь, без всякой почтительности встрял в кабинетный разговор Колька, – будь ласка, на хвылыночку.

– О-о! Кого я бачу! – непритворно обрадовался пан сержант, разглядев профессиональным взглядом за Колькой Иванова. – Панэ лэйтэнант!

В пане сержанте Иванов с удивлением узнал рядового польского полицая, спасенного ими примерно неделю назад в недалеком отсюда селе от разъяренных украинских мужиков. Бинты с головы полицейский уже снял, но следы синяков, поменявших цветовую гамму больше в сторону желтизны, вокруг глаз еще сохранялись.

– Зараз, хлопци, зараз, – раздвинул, выходя из кабинета, красноармейцев пан сержант. – Пишлы.

Немолодой кряжистый полицейский, успевший за неделю получить уже сержантские шевроны и, как понял Иванов, чин начальника полиции в этом городишке, открыл своим ключом дверь в конце коридора и пропустил советский экипаж в середку. Посреди небольшого помещения стоял под белой скатертью небольшой круглый стол, окруженный венскими стульями, продавленный и потертый до рыжины черный кожаный диван и небольшой темного дерева буфет. Красноармейцы, явно не впервые сюда заглянувшие, вольно расселись вокруг стола и затащили с собой лейтенанта. Недавно испеченный сержант-начальник открыл буфет и споро накрыл на стол: домашние пирожки, круги жареной домашней колбасы, яйца, какое-то аппетитно выглядевшее овощное месиво в глиняной миске, пол краюхи высокого белого хлеба, большая початая бутыль, похоже, что с бимбером и вся необходимая посуда. Поляк, не садясь за стол, плеснул бимбер по небольшим стаканчикам, поднял свой за советского лейтенанта, благодаря которому он до сих пор жив и в добром здравии и, сославшись на неотложные служебные дела, удалился, прося дорогих русских гостей чувствовать себя как дома и отдыхать в этой приветливой комнате, сколько душа пожелает.

– И часто у вас душа желает здесь отдыхать? – спросил Иванов, когда пан начальник удалился.

– Да нет, – ухмыльнулся Голощапов, нарезая ножом колбасу, – мы его гостеприимством не злоупотребляем. Сегодня второй раз будет. Но если он, его, кстати, Войцехом кличут, фамилию никак не запомню, кузнечная какая-то, но по-украински: Ковалевич? Ковальный? Ковалевский?

– Ковальчик, – подсказал Минько.

– Точно! Ковальчик! – обрадовался Голощапов. – Так вот, этот пан Ковальчик сам в первый день, как мы здесь обосновались, нас прямо на улице узнал и зазвал к себе в гости: отметить встречу и отблагодарить за свое спасение. Его уже к тому времени начальником полиции здесь назначили и сержанта дали. Он, оказывается, в Любомле и окрестностях чуть ли не один из всей местной полиции уцелел. Остальных кого постреляли, кто сбежал, кто руководить не способен или к нам не лоялен. Мы не гордые – согласились. И пан Войцех настоятельно попросил и впредь не стесняться: у него в участке всегда для нас будет накрыт стол и налито в стаканы. Вот мы с ребятами и подумали: где еще спокойно с любимым командиром посидишь, поговоришь, как не в польской полиции? Твое здоровье, командир!

Все выпили – слегка расслабились. Иванов вкратце, без конкретики, сообщил подчиненным о своем задержании и неожиданном необъяснимом освобождении. Слухи насчет якобы спущенного сверху приказа ПЗХ до экипажа доходили и раньше, но они боялись в них верить. И вот, похоже, приказ действительно существует и дает первые (во всяком случае, для их уважаемого командира) плоды.

– Ладно, товарищи-хлопцы, – резюмировал Иванов, – про меня больше говорить нечего. Давайте оставим эту тему. Теперь слушайте боевой приказ: в скором времени отбываем всем экипажем в учебный центр. Будем с вами вместе готовить пополнение для доблестной Красной Армии.

– В смысле? – удивился Минько.

– В прямом смысле. Комбат приказ получил: откомандировать один бронеавтомобиль с опытным повоевавшим экипажем в учебный центр. Предложил мне – я согласился.

– Правильно, – солидно кивнул Минько. – Опыт боевой у нас есть. Передадим новобранцам.

– И я доволен, – засмеялся Голощапов. – В учебке инструктором – завсегда веселее и спокойнее, чем в армии красноармейцем.

– А меня не демобилизуют? – спросил Колька. – Я ведь у вас не кадровый – только на учебные сборы призван.

– А ты-то сам, Николай, как бы хотел? – участливо спросил Иванов. – Если бы была твоя собственная воля.

– Я бы… – почухал, сдвинув на лоб пилотку, затылок Колька. – Да, что мне на гражданке-то делать, товарищ командир? Своего имущества у меня была только продавленная койка в общежитии. Да и та не моя. Лучший друг, Сашка Нефедов, пропал внутри наших доблестных внутренних же органах. Одной сильно любимой у меня никогда не было. Так, романы несерьезные. С вами остаюсь. Раз надо в учебку – значит в учебку. Чего тут думать? Передам свой опыт, если в армии оставят. Мне не жалко.

– Оставят. Куда ж такими ценными кадрами разбрасываться, – белозубо засмеялся Голощапов. – Одни веснушки чего стоят. Сверкают так, что ночью фары не нужно включать.

Назад в казарму шли жизнерадостные, с легкой бесшабашностью в слегка захмелевших от нескольких порций бимбера мозгах. Пришли как раз к началу политзанятия. Иванову, как взводному командиру, присутствовать там было и не обязательно, но дел у него никаких не намечалось и не хотелось расставаться с вновь обретенным, ставшим, по сути, родным, экипажем. За неимением подходящего размером помещения, политзанятие проводили прямо на свежем воздухе, на лужайке еще покрытой местами пожухлой травой. По причине октябрьского похолодания и приближающегося вечера, красноармейцы утеплились ватниками и шинелями. Расселись прямо на еще не до конца исчезнувшей на зиму траве, многие подстелили под себя что-нибудь из верхней одежды; негромко гомонили, смолили папироски. Вперед вышел ротный политрук Рыбкин с газетой в руках. Рыбкин был невысок, сухощав и жилист, с острыми скулами, обтянутыми загорелой кожей и идейным блеском в длинных желтых глазах. В боях Рыбкин в тылу не отсиживался – участвовал, как командир бронемашины, наравне со всеми, хотя, и особых достижений не проявлял.