Александр Афанасьев - Иностранец

Не говорите со мной об этом, — ответил тот. — Я ведь прекрасно понимаю, что меня ожидает. За мои прошлые, сегодняшние и будущие прегрешения я буду гореть в аду, но, по крайней мере, я буду гореть ради Хорватии .

После Сталинградской битвы — усташи распевали:

10. Наконец, усташеское государство — единственное, которое пережило крах нацизма и возродилось. Современная Хорватия живет в тех же границах и под тем же флагом, большинство зверств против сербов и мусульман в девяностые — совершили внуки и правнуки тех кто зверствовал в сороковые. Усташи и их последователи — существуют и поныне.

Почему же усташи творили то, что творили? И с такой жестокостью?

Усташи в отличие от нацистов понимали, что они меньшинство. Они не представляют хорватский народ. Большинство народа не разделяет их идеалов независимой Хорватии, многие их ненавидят. Интеллигенция готова договариваться с сербами.

Усташи представляли собой низы хорватского общества, которые никто не слышал и не принимал в расчет. Это были (словами Джиласа) неудавшиеся конторские служащие, парикмахеры, официанты, великовозрастные балбесы, изгнанные из учебных заведений, и деревенские дебоширы. У них не было особой идеологии, их идентичностью было католичество. Сербов они воспринимали как конкурентов на рынке труда, земли и прочего. Всю их идеологию можно уместить в слова Тараса Шевченко «В своем доме все свое — и правда, и сила, и воля.»

Усташи понимали, что они изгои в своей стране. И они решили повязать хорватский народ сербской кровью. Сделать так, чтобы пролитой крови было так много, чтобы оба народа так больше никогда и не смогли простить друг друга и жить вместе. Только этим можно объяснить усташескую жестокость.

И им удалось задуманное — хотя в сорок пятом они проиграли и многие — остались на хорватской земле навсегда, а их дети — плевали на их могилы. Сам Анте Павелич скрывался в Аргентине, потом переехал к Франко в Мадрид, но вскоре скончался от последствий ранений, полученных от покушения на него четников в Аргентине.

В девяностые — потомки усташей во главе с бывшим генералом милиции Франьо Туджманом выбороли для Хорватии свободу. Туджман — придя к власти, первым делом установил авторитарное правление, поставил сына во главе спецслужб, предал своих политических соратников и объявил приватизацию. И выиграл для Хорватии войну за независимость.

Один из бывших соратников Тужмана, Степе Месяц, ставший президентом Хорватии после его смерти, сделал все, чтобы разрушить созданное Туджманом. Улицы были переименованы заново, так как это было до Туджмана. Многие соратники Туджмана сели в тюрьму. Все памятники Туджману были разрушены.

На предпоследних выборах в Сабор националистам удалось провести в парламент одного депутата. На последних — ни одного…

Машину я бросил в белградском пригороде. Меня будут искать, сто процентов будут меня искать, и найти по машине — проще всего. Телефона у меня давно не было — пусть ищут. Ветра в поле.

Сумку я спрятал, большую, а малую оставил при себе. В сумке — доказательства того, что во всем этом дерьме виноват кто-то другой, не я. Если конечно они еще, хоть кому-то интересны.

Белград после убийства Богдана сильно изменился. Уже появились граффити с его портретом — а ведь суток не прошло, и кто-то уже набил. Над улицами — как атмосферное электричество висит напряжение, а вот людей на улицах немного. Особенно молодежи. Все — в центре, на митинге. Полиция тоже там.

Ага, вот…

Граффити на стене дома, который нуждается в ремонте уже лет сорок. Лицо Богдана в перекрестье прицела, и подпись: власть — убийца.

Я знаю, как такие набивают. Из поролона вырезается макет, что-то вроде печати, прыскается на него из баллончика и делается отпечаток на стене. И кто-то успел все это сделать менее чем за двадцать четыре часа после того как основной кандидат от оппозиции на будущих выборах был застрелен….

…

Я знал, где живет Лука. Он жил вообще не в Белграде — он жил в Земуне, на том берегу Дуная, раньше этот город принадлежал Австро-Венгерской Империи, а теперь — Сербии. Там квартиры подешевле и сам город более молодежный — но между собой они примерно как правый и левый берег Киева. Лука жил в старом районе, в доме еще австро-венгерской постройки с милым двориком — и мне оставалось только надеяться, что он вернется сегодня домой, а не решит заночевать в Белграде, потому что звонить ему нельзя, и искать его тоже нельзя, потому что я засвечусь и засвечусь капитально. А меня не могут не искать.

Почему Лука? Потому что в одиночку я ничего не сделаю. Потому что у меня теперь нет официального статуса, и я не могу задавать вопросы. И потому что я надеюсь — если он сейчас и не настоящий полицейский детектив, то имеет шансы им стать. А настоящий полицейский детектив не остановится, пока не докопается до правды. Даже если начальство приказывает ему остановиться…

Я сидел в машине и ждал. Перед этим я не только проехал, но и прошел соседние дворы и признаков наблюдения не заметил. Ни срочного ремонта, ни машин с лишними антеннами — ничего такого…

Мне вдруг пришло в голову, что убийство Ани Никич, как бы это дико не звучало — напоминает убийство эрцгерцога Франца Фердинанда. Конечно, где Аня и где эрцгерцог — но и то и это убийство словно стронуло лавину. Словно громадная масса снега пошла вниз, снося все и всех на своем пути, но главное не то что она оставит после себя — а то что открылось на том месте, где был снег. Сараевские снайперы, беременные, которых пинают в живот, лихие девяностые, которые тут были еще более лихими чем у нас — но обществу они повредили меньше. Почему? А потому что здесь — воевали с чужими, те кто у нас становился братками и рекетировал своих — тут уходили на фронт. Но суть мало отличается, и тут и там целое поколение, и не худшее поколение — оказалось перемолото в мясо лихим временем. Те кто должен был стать покорителями Марса — стали братками…

Я мент. Я уже говорил, ментом нельзя быть, если не ненавидишь братву — точно так же сторожевая собака не может таковой быть, если не ненавидит волков. Но последнее что я прочитал на русском — это воспоминания Михаила Орского, бригадира братков тогда, а сейчас именующего себя конфликтологом. Странно, но я не почувствовал ненависти, когда читал все это — хотя прекрасно знал и видел, что тогда творили братки. В этих воспоминаниях не было какой-то особенной блатной романтики — просто жизнь. И не то, что кто-то раскаялся в содеянном, и не то, что я разочаровался… просто я лучше стал понимать, какое значение в жизни людей имеет время, в котором они живут. Из ямы с дерьмом не выбраться с запахом роз. А время, в котором мы живем — зависит от всех нас. От каждого. И обвинять скажем того же Орского и его братков в том что тогда творилось — значит, забывать о своей доле вины. В том, что произошло с нами в девяностых — виноваты мы все…