Павел Кольцов - Чем я хуже?

Почти сутки Алексея Валентиновича никто (кроме приносящего еду тюремщика) не беспокоил, и он обстоятельно переносил на бумагу, в меру своей памяти, историю первых двух лет Второй мировой. Дошел до нападения немцев на Югославию в апреле 41-го, когда к нему в камеру зашел, как всегда приятно благоухая иностранным одеколоном, его безусловный спаситель в звании капитана ГБ.

— Как успехи? — спросил Куевда.

— Уже дошел до весны 41-го. Еще, думаю, день и — 22 июня. Задание товарища Колодяжного будет выполнено.

— Хорошо. Сложите, что уже готово, кроме последней страницы, — я заберу. И пойдемте со мной.

— Как скажете. Пойдемте.

— Капитан аккуратно сложил в картонную папку, заполненные страницы, спрятал папку в добротный портфель коричневой тисненой кожи и кивнул в сторону двери. Шли они вдвоем, без конвоира. Шли, судя по новым коридорам и лестницам, не к майору. Капитан молчал, и Алексей Валентинович с разговорами и расспросами не навязывался. Пришли. Высокие добротные двустворчатые двери мореного дуба, просторная комната с вереницей стульев по-над стенками и несколькими столами для, похоже, секретарей или адъютантов. Капитан, не здороваясь с присутствующими, подошел к одной из внутренних дверей, за ней оказался небольшой тамбур, очевидно, для лучшей звукоизоляции, и без стука отворил обе.

Они зашли. Во главе опять-таки Т-образного стола, хотя и более представительного, чем в кабинете у майора ГБ Колодяжного, восседал тот, с кем Алексей Валентинович, в принципе, и надеялся рано или поздно встретиться — нынешний глава самого грозного советского наркомата Лаврентий Палыч Берия. Тот самый, который в последствие, в 53-м, как про него шутили, «вышел из доверия». Кроме Колодяжного, сидевшего сбоку от всесильного наркома, в огромном кабинете больше никого не было. Во всяком случае, явно. Алексей Валентинович вполне допускал, что за каждым его движением следят в прицелы через потайные отверстия невидимые доверенные снайпера. Не в реальных воспоминаниях современников, но в каких-то не внушающих доверия постперестроечных книгах он о таком читал.

Капитан молча шагал к столу на шаг впереди Алексея Валентиновича. Подошел, отодвинул стул напротив Колодяжного и кивком приказал Максимову садиться.

— Здравия желаю, товарищ народный комиссар внутренних дел, — спокойно поприветствовал Алексей Валентинович Берию, подойдя к своему месту.

— Здравствуйте, — блеснул пенсне Берия. — Садитесь, не стесняйтесь.

— Добрый день, товарищ майор госбезопасности, — поздоровался Алексей Валентинович и с Колодяжным и сел. Майор в ответ лишь молча кивнул. Капитан сел на соседний стул.

— Ну, что, товарищ, как вы себя называете, Максимов, — начал Берия, — гость вы наш из будущего. Ну, допустим, что это правда. Допустим. Что внутри вот этого немаленького тела обычнейшего прямо скажем не очень образованного молодого шофера действительно разум человека из далекого 2012 года. Допустим. Товарищи мне доложили обо всех ваших доказательствах. Допустим, что это все так: вы из будущего. Но как мы можем быть уверены, что вы хотите нам, руководству Советского Союза, Коммунистической партии, помочь, а не навредить? По вашим собственным признаниям, в вашем будущем мире на территории нынешнего СССР совершенно добровольно отказались строить коммунизм, отказались от социалистического строя и вообще на радость буржуям развалили на части к всю страну. А если вы, пользуясь своими знаниями, хотите тоже самое сделать уже в наше время? С опережением графика, так сказать?

— Товарищ народный комиссар, вы, конечно, имеете полное право относится ко мне с огромным сомнением. Я вас прекрасно понимаю. Но, сами подумайте: я ведь, в таком случае, при желании, мог написать, что у нас в будущем все замечательно: социализм и во всей Европе, и за океаном и вообще до победы коммунизма во всем мире — буквально рукой подать. Тогда бы вы мне больше поверили? Я же написал вам правду, какая неприглядная она ни есть. Мне действительно совершенно не нравится то, что произошло в моем времени. И я не хочу повторения этого. Повторения не только в ходе Отечественной войны, но и развала Советского Союза. Не хочу, чтобы вылезшие из грязи в князи олигархи, называемые у вас буржуями и империалистами, разворовали общенародную собственность, созданную во многом с нуля в советское время. Не хочу мирового беспредельного диктата Америки. Я понимаю, что не могу заставить руководство Советского Союза поступать так или эдак. Я не могу заставить вас принять к производству то или иное вооружение. Но я могу вам рассказать, какая техника будет изобретена или усовершенствована. А в вашей власти услышать мнение конструкторов об этом и только потом решать, внедрять ли подсказанное мной. Я не могу заставить товарища Сталина принять то или иное политическое решение. Я не могу убедить вас на сто процентов, что в мире в такой-то момент произойдет то или иное событие. Но вы вполне можете просто логично поразмышлять о поведении Гитлера и прочих игроков на мировой арене. И, думаю, станете больше склоняться к моим сведениям.

— Ладно, товарищ Максимов. К вопросу полного доверия к вам мы еще вернемся. А сейчас мне просто интересно: вы всерьез считаете, что внедрив описанные вами изобретения в области вооружения, Советский Союз спасет миллионы жизней своих граждан?

— Да нет, конечно, товарищ Берия. Главное, на что я надеюсь, — это на то, что товарищ Сталин, зная о планах Гитлера, пересмотрит планы свои.

— Вы хотите повлиять на товарища Сталина?

— Избави бог. Просто я хочу его информировать о надвигающихся событиях. А решения товарищ Сталин пусть принимает сам, советуясь с нужными специалистами, в том числе и по вашему ведомству. Уже скоро, 17 сентября, согласно секретному протоколу к договору о ненападении с Германией, наши войска двинутся в Польшу. Я не знаю, заранее ли определена эта дата или она вырисуется в последние дни. Если честно, кое-что в отношении Польши, по моему мнению, будет со стороны СССР ошибочным. И аукнется большими потерями впоследствии.

— Что вы имеете в виду?

— Чрезмерную жестокость в отношении поляков. Допускаю, в чем-то эта жестокость будет оправдана поведением польского правительства в отношении и Советского Союза, и своего собственного населения не польской национальности. Но в перспективе, и не только послевоенной далекой, но и близкой, это, в конце концов, окажется ошибочным. Я сейчас говорю об ущемление поляков в пользу украинцев и белорусов. Присоединение к Литве польского Вильно с прилегающими землями. Поверьте, облагодетельствованные таким образом народы впоследствии этого не оценят. Да я и в своих записях это указал.