Ольга Елисеева - Огненный рубеж [сборник litres]

Димитрий очнулся от боли. Болело всё тело, каждая косточка, каждая мышца. И голова. Она особенно сильно давала о себе знать от тряски, что преследовала Димитрия в забытьи.

Он плохо помнил последние события. Какие-то отрывки. Вот закричали и побежали по улице люди, вот загорелся соседний дом – кузнеца Михайлы. Потом раздались топот копыт и гортанные крики. Вот дверь дома содрогнулась от тяжёлых ударов. Димитрий встал перед ней с обнаженной саблей в одной руке и деревянным щитом в другой.

Дальше ещё отрывочнее…

Чьи-то свирепые скуластые лица… лязг стали… крики, мать, сползающая по стене, и кровавый след от нее на белом… Любава на полу, цепляется руками за лавку, а ее за ноги тащат двое узкоглазых… убегающая Любава… сабля в руке, со стекающей по клинку чужой кровью… и – удар!..

Димитрий с трудом разлепил веки. Оказалось, что он лежит поперек седла, связанный по рукам и ногам, а лошадь под ним неспешно трусит по пыльной степной дороге. На мгновение пришел страх, оттеснивший боль в голове: «Господь Всемогущий, я в плену?!..» Димитрий сделал над собой усилие – как учил отец: страх убивает быстрее меча, но его может прогнать гнев. Однако вместо гнева в душу заглянули отчаяние и стыд.

«Я не защитил семью!.. Не уберег матушку, сестру… Отец, я подвёл тебя!.. Теперь плен – мое наказание за грех…» Стыд рос, заполняя душу. И вдруг: «Любой грех можно искупить, сын мой, если готов пройти путь испытания и покаяния…» – эти слова протодиакона Алексия из церкви Живоначальной Троицы, что под Калугой, куда они с отцом ездили однажды торговать мёд, сами всплыли откуда-то из глубины сознания и прочно закрепились в голове.

Теперь Димитрий воочию представил свой путь: он постарается стать воином – отец не раз говорил, что татары любят делать из пленных юношей новых воинов для ханского войска; а когда придёт время, он отомстит за каждого убитого в Олексине, за свою семью, за отца…

На первой же остановке Димитрий, старательно припоминая наставления деда Силантия, побывавшего в ордынском плену, чудом вернувшегося домой спустя десять лет и взявшегося учить внука вражьему языку, жалобным голосом попросил проходившего мимо степняка:

– Сорыйм, әфәнде! Су бир эчәргә!.. [1] Прошу, господин! Дай воды напиться! (татар.)

Татарин несколько мгновений удивленно смотрел на пленника, ушёл и вскоре вернулся с небольшим мехом, в котором оказался терпко-кислый кумыс. Димитрий от неожиданности поперхнулся, но всё же сделал полдюжины глотков, потом улыбнулся и снова сказал по-татарски:

– Бик зур рәхмәт! [2] Большое спасибо! (татар.)

Степняк одобрительно похлопал его по плечу и ушел. А Димитрий мысленно от всей души поблагодарил покойного батюшку, буквально заставлявшего сына учить ордынский язык.

В Сарай они прибыли лишь на десятый день пути. Всё время Димитрий изображал из себя сильно покалеченного. Когда на привалах его снимали с лошади, развязывали ноги, чтобы он мог походить, справить нужду, Димитрий всякий раз усердно хромал, морщился, даже постанывал и смотрел на охранявших обоз татар жалобно-испуганно. Из отдельных и не всегда понятных фраз и слов в их разговорах парень понял, что пленных везут на базар в столицу Большой орды – Сарай, и даже обрадовался – ведь там будет проще попасть на глаза какому-нибудь хану и показать ему свою не по годам хорошую сноровку и воинские навыки.

И он добился своего. Спустя три-четыре дня татары перестали пристально следить за Димитрием, уверившись, что мальчишка не сможет сбежать в таком плачевном состоянии. Конечно, если бы Димитрий нацелился удариться в бега, то теперь это не составило бы для него труда. Но он решил пройти свой путь до конца и потому продолжал изображать тяжко страдающего и всего боящегося подростка.

В Сарае пленных сразу отправили на базар, где недалеко от торжища располагались бараки для полонян, предназначенных к продаже. Путы наконец сняли совсем, и когда дощатые двери барака захлопнулись, Димитрий немедленно принялся приводить руки-ноги в порядок – растирал их, приседал, по многу раз прокручивал суставы, даже попробовал встать на руки. Но всё же не удержался и упал, вызвав своим поведением недовольство и ропот остальных узников.

– Ты бы, сынку, помолился лучше, – посоветовал пожилой, но жилистый оратай в изодранной рубахе. – А ну как завтра продадут тебя османам или куда подальше, так до конца дней своих святого креста и не увидишь боле…

– А он разве здесь есть?.. – заинтересовался Димитрий.

– А вона он, – кивнул в сторону оратай. – Подойди к той стене да выгляни в щелку…

Димитрий пробрался к дальней стене барака, прильнул к широкой щели и даже рот открыл от удивления. За стеной была просторная площадь, полная разномастного народа, а на противоположном конце ее между каких-то глинобитных строений скромно светила крестом на единственной луковке небольшая церквушка – деревянная!..

Справившись с изумлением, Димитрий счёл это знамением, что он на правильном пути, и вознёс горячую молитву Спасителю. Вовремя. Ворота барака распахнулись, и по проходам двинулись вооруженные татары, внимательно разглядывая пленных. Временами они тыкали скрученными плётками то в одного, то в другого, и всё – в молодых парней да крепких мужчин. Димитрий понял: вот он, случай!.. И встал прямо в проходе, чтобы его точно заметили.

Горделиво шедший впереди остальных татарин в расшитом узорами чекмене и с серебряными бляхами на поясе остановился перед загородившим дорогу юным русичем, несколько мгновений разглядывал его, потом небрежным жестом с зажатой в руке плёткой отодвинул Димитрия. Вернее, подумал, что отодвинул, потому что его плётка вдруг оказалась у русича, а в следующий миг она со свистом сбила с него шлем с острым серебряным навершием. Татарин опешил, а его помощники схватились за сабли. Но странный русич тут же улыбнулся и с полупоклоном протянул плётку владельцу.

Димитрий замер. Ему очень хотелось зажмуриться – так было страшно, но он пересилил себя и продолжал стоять в позе покорности, исподлобья поглядывая на степняка. Сердце бухало так, что того и гляди – выскочит, в горле будто песку насыпало. Татарин молчал, покачиваясь с пяток на носки сапог из тонко выделанной кожи с узорной насечкой, потом медленно взял плётку и вдруг расхохотался. Следом засмеялись и остальные татары, отпустив рукояти сабель. Кто-то подал старшему сбитый шлем, татарин жестом приказал Димитрию выпрямиться – они оказались почти одного роста – и нахлобучил свой шлем на голову ловкого русича. Татары снова захохотали, показывая на Димитрия пальцами. Затем старший построжел и приказал парню: