Виктор Тюрин - 1918 год: Расстрелянное лето [litres]

– Хочешь?

Я покачал головой, потом спросил, кивнув на телеграф:

– Заходил?

– Заходил. Держи.

Взяв телеграмму, я быстро пробежал по тексту глазами.

«Вадим тчк Вам надлежит срочно выехать Москву тчк Улица Староказарменная 8».

Поднял глаза на хорунжего:

– Значит, остаешься.

– Остаюсь.

Я протянул ему руку:

– Тогда я пошел. Удачи тебе, Владимир Васильевич.

– И тебе, Вадим Андреевич. Может, еще и свидимся.

Бронштейн, несмотря на то что в его квартиру практически не заглядывало солнце, а значит, в течение всего дня царила относительная прохлада, почему-то сидел за столом красный и потный, в расстегнутой рубашке.

– Жарко? – спросил я его, войдя.

– Нет. Просто у меня на душе гадко. Иван мне сегодня правильно сказал: приличный ты человек, Фима, а пьешь, как подзаборная пьянь. Вот сейчас сижу и думаю над его словами.

– Ефим Маркович, вы что, решили резко бросить пить? Не советую. Из запоя надо выходить постепенно.

– Да? – он задумчиво посмотрел на меня, а потом достал из-под стола бутылку мутной жидкости.

С минуту смотрел на нее, потом налил треть стакана, выпил и скривился.

– Поезд уходит завтра в одиннадцать, – тут он криво усмехнулся и добавил: – Вернее, где-то в это время. Сегодня утром я говорил с Кирпичниковым. Он клятвенно обещал, что найдет для вас место. Двое суток, и вы в Златоглавой. Завтра, вместе с вами, подойдем на станцию, и я вас с ним познакомлю. Вы вчера поздно вернулись, так я вас не стал будить утром, сам пошел.

– Спасибо. Тут на ваш рынок зашел. Купил немного продуктов себе в дорогу.

Пожилой еврей какое-то время смотрел на меня, а потом сказал:

– Знаете, Вадим, вы мне очень помогли. Я лежал, как тот камень в ручье. Его обтекает вода, а он лежит. Вы сдвинули меня с места. Нельзя оставаться со своим горем наедине. Оно плохой спутник в жизни. Я к чему это говорю: мне Иван обещал помочь с работой…

На следующий день, за два часа до отхода поезда, мы отправились на вокзал. Причем шли не по центральным улицам, а переулками и дворами. То, что я не походил на влюбленного молодого человека, который как можно скорее хочет встретиться с возлюбленной, это было видно, но мне казалось, что постоянно пьяный Бронштейн, замкнутый на свое горе, этого просто не заметит, как и не обратит внимания на мои постоянные отлучки. Только я в своих предположениях оказался не прав; он если не знал, то догадывался о том, что я не тот, за кого себя выдаю. Об этом говорил его выбор нашего пути, да и подошли мы к железной дороге не со стороны вокзала, а со стороны депо. Несколько раз с ним уважительно здоровались железнодорожники, которых мы встретили по пути, что говорило об их определенном отношении к бывшему помощнику начальника станции. У одного из них, путевого обходчика, он узнал, на каком пути стоит нужный нам состав, а еще спустя десять минут состоялась наша встреча с проводником. Тот стоял возле синего вагона, посредине которого было длинное и неровное пятно серой краски. Стоило мне обратить на это внимание, как Фима объяснил, что раньше там был нарисован герб Российской империи и символика Министерства путей сообщения.

Павел Кирпичников своим внешним видом представлял собой вариант русской народной сказки – колобка. Невысокого роста, с круглой физиономией, пивным животиком и воровато-хитрыми глазами жулика.

– Так это вас надо пристроить? – уточнил он после короткого знакомства.

– Меня.

– Добре. Идемте.

Коротко попрощавшись со старым евреем, я зашагал по рельсам за проводником. Подойдя к еще формировавшемуся составу, Кирпичников открыл мне дверь вагона универсальным ключом с другой стороны, а затем, несмотря на небольшой рост и вес довольно ловко забрался в вагон. Пропустив меня вперед, он так же быстро закрыл вагонную дверь, после чего провел в служебное купе. Закрыл дверь, затем повернувшись ко мне, сказал:

– Платите, как договаривались.

Я достал золотую монету и вложил ее в протянутую руку. Он внимательно осмотрел ее, затем одобрительно кивнул, затем достав из кармана мятый платок, бережно завернул в него царскую десятку, засунул во внутренний карман железнодорожной форменной куртки со споротыми знаками различия.

– Вот и добре. Теперь сидите здесь. На всякий случай я вас закрою, – он достал часы-луковицу из бокового кармана, щелкнул крышкой. – Состав подадут к перрону где-то через… тридцать-сорок минут. Все, я пошел.

Он открыл дверь купе и только переступил порог, как вдруг развернулся и спросил:

– Как у вас с продуктами? Сразу говорю, кормить я вас не собираюсь.

– Все есть. И закусить, и выпить, – я придал лицу залихватское выражение, при этом щелкнув пальцем по горлу.

Лицо проводника расплылось в довольной улыбке:

– Це добре.

Проводнику я не верил, впрочем, как и любому другому человеку, но моя интуиция молчала, да и само поведение говорило о проводнике, как о хитром и жадном человеке. Бронштейн то же самое сказал, что жадный он выше меры, а вот подлости за ним не замечалось, а знал он того без малого десяток лет. Проверив оба пистолета, кольт и люгер, я дождался, когда поезд подойдет к перрону, и от нечего делать стал смотреть в небольшую щель между окном и занавеской. Люди бегали, суетились, кричали, пытаясь первыми прорваться в вагоны и занять места. Среди них шли, словно волноломы, разрезая набегавшие волны, усиленные чекистами патрули. Даже в том ограниченном пространстве, что давала узкая щель, мне удалось увидеть две вооруженные группы бойцов под командованием сотрудников ЧК.

Вдруг в толпе неожиданно раздались негодующие крики и злой мат, и сначала я не понял, что там произошло, но в следующее мгновение за людьми раздался рев мотора, толпа раздалась, и моим глазам предстал выехавший на перрон грузовик, с которого спрыгнуло четверо чекистов. У троих висели за плечами короткие кавалерийские карабины, а на ремнях револьверы в кобуре. Четвертый, старший из них, был вооружен только маузером, висевшим у него на ремешке в деревянной кобуре. Все четверо стали так, чтобы не подпускать толпу к грузовику, грозно окрикивая тех, кто приближался слишком близко. Прошло еще немного времени, и к машине подбежало несколько бойцов, которые стали сгружать из кузова большие деревянные ящики, а затем уносить их в вагон. Не успел грузовик отъехать, как к вагону подошла группа из пяти человек, которых провожало местное начальство. Все они гордо и величаво проследовали по перрону, оживленно говоря между собой и не замечая никого вокруг. Тут я вспомнил, как Фима упоминал о московской комиссии или инспекции. Двое из москвичей были в цивильной одежде, а трое в гимнастерках и кожаных фуражках с красными звездочками. После пяти минут оживленного разговора и похлопывания по плечам они, наконец, распрощались. За отъезжающими москвичами сразу двинулись носильщики с объемистыми чемоданами и баулами. Последними ушли в вагон, вслед за ними, четверо чекистов. На вокзале остались только провожающие. Ударил вокзальный колокол, ему ответил гудок паровоза. Состав дернулся, лязгнули сцепки вагонов, и перрон медленно поплыл назад.