Виктор Тюрин - 1918 год: Расстрелянное лето [litres]

– Это он. Крест. Рожа каторжная. Душегуб. В аду теперь горит, – от волнения он говорил короткими, отрывистыми фразами.

Загрузили мы в пролетку саквояжи и мешок, после чего Воскобойников вскочил на облучок, тронул вожжи, и мы уехали с места налета. Бывший полицейский не соврал, он довольно ловко управлял лошадью, и уже спустя полчаса мы были на месте. Быстро перетащили груз, после чего я остался, а бывший полицейский агент отправился отгонять пролетку.

Вернувшись, он сел напротив меня, какое-то время задумчиво глядел в пространство, потом бросил быстрый взгляд на саквояжи и мешок, затем посмотрел на меня:

– Как у вас на душе, Вадим Андреевич?

Я пожал плечами:

– Спокойно у меня на душе.

– Значит, привыкшие вы к этому делу, а у меня сердце не на месте. Противоправное действие совершено. И кем? Блюстителем закона. В церковь сегодня схожу, помолюсь. Авось простится сей грех мой, ибо не ради корысти был совершен, а ради восстановления справедливости.

– Сходите, Иван Николаевич, сходите, а я спать пойду.

Проснулся от того, что где-то звонили колокола. Некоторое время лежал, думал, что делать дальше. Теперь, когда я окончательно убедился, что мистические картинки и слова были остаточными явлениями, сохранившимися в сознании прежнего хозяина тела, можно было начинать думать о своей новой жизни в этом теле.

В той жизни у меня не было выбора кем быть, но при этом я и сам не мучился с выбором профессии. Мне нравился приемный отец как человек, его четкие и доходчивые рассуждения о жизни, офицерской чести и службе Родине. Сейчас я мог бы сказать, что изначально был запрограммирован на решение определенных задач. Их четкое выполнение и составляло смысл той моей жизни, а вот теперь меня неожиданно поставили перед выбором. Куда идти и что делать? Это оказалось довольно сложной задачей, хотя бы потому, что в той жизни я был шестеренкой в большом государственном механизме, причем с узкой, довольно специфической специализацией. Нет, я мог стать строевым офицером, пойти преподавать иностранные языки или стать инструктором по рукопашному бою, вот только мне это изначально не нравилось. Впрочем, я знал, где будут рады мне и моим способностям.

«Да и с бароном у нас вроде все нормально сложилось, – подумал я. – Вот только это дело серьезное и требует предварительного обдумывания».

Встал, оделся и вышел в гостиную. Саквояжи и мешок так и стояли, нетронутые, в углу.

– Изволили проснуться, барин? – насмешливо спросил, выглядывая из кухни, бывший агент. – Умывайтесь, а я через полчаса обед подам.

– Вы что, совсем не спали, Иван Николаевич?

– Тройку часов прихватил. Вы не волнуйтесь, мне хватит. Привычка с прежней службы такая выработалась.

После обеда, а кулинар из бывшего полицейского очень даже недурной вышел, мы занялись разборкой вещей, что находились в саквояжах и в мешке. Такое большое количество драгоценных предметов мне еще не приходилось видеть. Было много женских украшений, кольца, перстни, а также мужских вещей – золотые портсигары, часы, запонки. К этому можно добавить порядка двух сотен золотых монет царской чеканки и полдюжины кинжалов, инкрустированных золотом, серебром и драгоценными камнями.

При этом где-то четверть всех этих предметов были красивыми, изящными и яркими, но не представляли особой ценности. Лаковые, с перламутровой отделкой шкатулки, серебряные пудреницы, черепаховые, инкрустированные золотом и серебром табакерки. Даже серебряную бонбоньерку в виде лебедя бандиты прихватили с собой. Но больше всего меня заинтересовало содержимое мешка, которое отобрал для себя чекист-предатель. Самой первой из мешка мы достали массивную шахматную доску, сделанную из драгоценных пород дерева, с набором великолепно изготовленных шахматных фигурок. Вырезанные из кости замечательным мастером, инкрустированные золотом и серебром, солдаты, рыцари, короли и боевые слоны были словно живые. Мы с Иваном Николаевичем долго любовались этими маленькими произведениями искусства, передавая их друг другу.

– Эх, жалость-то какая, – грустно вздохнул бывший полицейский агент, крутя в пальцах фигурку рыцаря. – Красота-то отменная, так бы и любовался каждый день, да вот только себе не оставишь. Улика, да еще какая важная.

При этих словах я скользнул по нему взглядом и внутренне усмехнулся: «Похоже, прямо сейчас в нем борется полицейский с обывателем. Интересно, сумеют они договориться между собой?»

Засунув руку в мешок, я достал и разложил на столе с дюжину тяжелых и объемистых мешочков. Один из них мы развязали. Старинные монеты. Медные, серебряные, золотые монеты.

– Интересно, зачем они этому придурку сдались? – поинтересовался у меня Воскобойников.

Пожав плечами, я достал из мешка один за другим три кинжала. Рукояти были покрыты искусной резьбой, лишь с небольшой долей серебра и золота, но зато ножны были просто усеяны драгоценными камнями. Еще одним странным предметом из мешка чекиста-предателя стала для нас библия, имевшая золотой оклад. Выложив ее на стол, я обвел взглядом выложенные вещи, после чего сказал:

– Теперь вы, Иван Николаевич, сможете открыть свою ювелирную лавку.

– Смейтесь, смейтесь, а я вот смотрю на все это богатство и, честно сказать, не знаю, что мне делать. По правде говоря, надо было бы вернуть все это владельцам, только где их сейчас найдешь. Разбежались люди в разные стороны да попрятались куда поглубже, а некоторые так и вовсе на кладбище лежат, – Воскобойников размашисто перекрестился, а потом показал пальцем на раскрытый футляр, где на бархате лежало бриллиантовое колье и серьги. – Вот чьи они, например?

– Да ничьи они теперь. И перестаньте терзать свою совесть. Считайте, что все это вы под забором нашли.

– Вы, как я погляжу, Вадим Андреевич, совестью не сильно тяготитесь, словно не впервой вам делать подобные дела. Извините, что так говорю, но уж больно вы спокойно ко всему этому относитесь. Я сегодня, когда за продуктами ходил, в церковь зашел. Помолился, думал, легче станет, ан нет, все одно неспокойно у меня на душе.

– Что сделано, то сделано. Вы лучше подумайте, у кого все это можно превратить в золото и валюту.

– В Финляндию или еще куда дальше собрались?

– Не знаю, так как для себя ничего еще не решил.

– Думал я уже об этом вопросе. Довелось мне знавать в свое время одного такого ловкача, владельца антикварной лавки. Жив ли он сейчас, даже не знаю. Времена вон какие тяжелые, судьбы человеческие на мелкие осколки бьют, а то и вовсе в пыль стирают. Эх, грехи наши тяжкие! Вот ежели посмотреть со стороны…

Я уже понял, что бывший полицейский агент, несмотря на свою опасную и циничную профессию, большой моралист и житейский философ, любящий поговорить о слабостях и превратностях человеческой жизни.