Дмитрий Силлов - Закон войны [litres]

Фриц сделал шаг вперед, недоуменно повернул ко мне голову, соображая, что произошло, и даже ртом невнятно булькнул – наверно, сказать чего хотел.

Но не получилось. Перерезанным горлом много не наговоришь. «Бритва» все еще торчала из моей ладони сантиметров на пять, и такой длины клинка вполне хватило для того, чтобы располовинить врагу трахею и одну из сонных артерий.

И тут грохнул выстрел. Почуяв неладное, второй немец нажал на спусковой крючок – и меня словно кувалдой по ноге долбануло.

Устоять после такого было невозможно. Я упал на землю, и рядом со мной рухнул порезанный мною немец – выронив винтовку, он обеими руками держался за шею, но толку от этого было мало. Только меня своей кровищей, хлещущей из шеи, окатил как из брандспойта с некачественной водой – теплой, липкой и с характерным запахом ржавого металла.

Я видел, как второй немец вновь прикладывается к винтовке, намереваясь всадить контрольную пулю мне в голову. Это он, конечно, правильно делает. Я б тоже к такому врагу не стал приближаться на всякий случай, а прикончил бы его на расстоянии…

А потом я увидел, как лицо немца с винтовкой вдруг разорвалось, раскрылось вперед лоскутами кожи и выплеснулось вперед кровавым фонтаном. Фриц покачнулся, рука его дернулась, и дульный срез винтовки полыхнул белым огнем…

Удар по голове был ужасен, словно по ней какой-то великан ударил гигантским кузнечным молотом.

И сразу же ночь вокруг меня стала непроглядной. И бесконечной, как само время, от безжалостного дуновения которого ежедневно гаснут огоньки десятков тысяч человеческих жизней…

Запахи бывают разные. Приятные и не очень. И организм на них по-разному реагирует. Кровь вот, когда ее много, обычной мокрой ржавчиной пахнет – но почему-то от этой сладковатой вони желудок нехорошо так ворочается в брюхе, грозя выплеснуть из себя только что съеденный обед. Или вот труп, например, слегка разложившийся. Сладковатая вонь от него, вроде бы и не особо мерзкая. А надышишься ею – голова непременно будет словно после недельной пьянки, тяжелая и ноющая, как старая рана перед дождем.

А вот вареная картошка почти ничем не пахнет. Влажной сыростью кипящей воды, да еще, может, подвалом, который давно не проветривали. Но почему от этого запаха такое впечатление, что кишки начинают настороженно ворошиться, будто клубок растревоженных змей? А желудок так вообще ведет себя, как собака, соскучившаяся по любимой игрушке: дай, и все, а то укушу!

– Очнулся, соколик, – раздался надо мной женский голос, и следом теплая ладонь легла на мой лоб. – И жар спал наконец-то.

– Наконец-то, сколько ж можно, – недовольно пробурчал смутно знакомый голос. Где ж я его раньше мог слышать?

Узнать это можно было, лишь открыв глаза, что я и сделал с большим трудом, аж веки заломило. Такое бывает, когда долго ими не пользуешься. Значит, провалялся я немало. Дня три, не меньше. Оно и неудивительно.

Память мне точно не отшибло. Все разом вспомнил, включая две пули, которые умудрился поймать своей тушкой. И третью, которая, по идее, должна была вышибить мне мозги. И, наверно, не вышибла, если я, конечно, сейчас не в Крае вечной войны, где погибших воинов принято встречать недовольным ворчанием и запахом разварившейся картохи.

Пахло, кстати, не только ею, а еще и стираными портянками, развешенными на веревках, сеном, кирзой, керосином и кошкой, которая сидела на большом сундуке и таращилась на меня, словно увидела привидение. Похоже, привыкла, что я лежу бревном и не шевелюсь, а тут надо же, неподвижный доселе предмет башкой крутит и щурится подслеповато.

Наконец мой пока еще мутный взгляд сфокусировался на более близкую дистанцию, и я разглядел стоящую рядом со мной девушку. Открытое лицо с пухлыми губами, показавшееся мне немного простоватым из-за отсутствия косметики, волосы собраны под косынку, мешковатое платье из некрашеного полотна. Глянешь – и сразу понятно, не из нашего времени девчонка. И не только по одежде. Взгляд другой. Видимо, иные мысли у людей были в то время, иные заботы, потому и глаза – другие. Искренности в них больше, душевности, теплоты… Хотя, наверно, мне это все только показалось. Когда пуля по башке долбанет, много чего показаться может.

А это уже во мне моя природная настороженность заговорила, инстинкты сталкерские. Где я? Что со мной? Конечности, в которые пули прилетели, работают ли?

И самый первый из этой кучи вопросов я немедленно озвучил. Получилось тихо, хрипло и мерзко на слух, как всегда бывает, когда долго не пользуешься голосовыми связками, но девушка меня услышала.

– На сторожке ты, в лесу. Четвертый месяц лежишь уже. Когда тебя Иван принес, ты совсем плохой был, думали, вот-вот помрешь. И когда Ваня пулю из твоей ноги доставал, сказал, что, скорей всего, ее отпиливать придется. Но не пришлось. Живучий ты. Другой бы давно уже от таких ран помер. Вторая-то пуля кость задела, тоже мог без руки остаться. Но обошлось…

Ага, ясно… Кто-то привез полудохлого меня сюда потайными лесными тропами, где я почти четыре месяца в коме провалялся. Ну, зашибись повоевал, однако. А кто привез? Не иначе тот, кто разворотил морду фрицу, который мне башку подстрелил. Только вот ума не приложу, кто бы это мог быть…

Но мое недоумение продолжалось недолго, так как в тесноватое помещение вошел никто иной, как сержант Иванов, тот самый ветеран-пограничник, который помогал мне все время, начиная с того самого момента, как я появился на заставе.

Правда, сейчас на нем была фашистская форма. На плече у него висел знаменитый автомат MP 40, а в руке он держал рюкзак немецкого пехотинца, местами испачканный в крови. Глянув на меня, сержант удивленно поднял брови:

– Очнулся? Да ладно!

– Типа того, – прохрипел я, с трудом проталкивая слова через горло.

– Везучий ты, – хмыкнул сержант. – Я ж тогда пленных тех через линию фронта переправил, тропкой одной хитрой провел. И решил за тобой вернуться. Иду к городу скрытно, вдоль дороги через лес, смотрю, в кустах фриц сидит, гадит. Ну, я сзади подошел, аккуратно его прирезал, чтоб в дерьме не испачкаться, – и тут со стороны дороги выстрел. Я высовываюсь из кустов – и вижу, что немец кого-то расстреливает. Я ему пулю в затылок и всадил. Потом подошел к тому, в кого он стрелял, и вообще не втыкаю – лежит кто-то в фашистской форме, весь в кровище. Потом фонариком трофейным посветил – ты. Без сознания. Прикинул, что к чему, затащил тебя в коляску и на мотоцикле довез, куда надо. Сюда то есть. Пока ехал, с тебя нехилая лужа кровищи натекла, в коляске по щиколотку плескалось. Около леса пришлось транспорт оставить и километра два на себе переть. Был почти уверен, что труп несу… А оно вон как вышло.