Дикий Носок - Изгнание [litres самиздат]

Бегство продолжалось уже третьи сутки. Поначалу, опасаясь погони, они, подобно пугливым газелям, скакали во весь опор, не разбирая дороги. Просто чудо, что ни одна из лошадей не сломала себе ноги, а заодно и шею своему наезднику. Потом пришло понимание, что только в лошадях их спасение и, дабы не загнать их, пришлось поумерить пыл. Да и у людей сил уже не оставалось. За время бегства их зады стали напоминать плотные кожаные подмётки темно-лилового цвета, почти полностью потерявшие чувствительность. К вечеру, враскоряку сползая с лошади, хотелось только одного: упасть пластом и не шевелиться, долго-долго.

Ехали беглецы вдоль Радужных гор в сторону заходящего солнца по окраинным лесистым холмам. В отличии от выгоревшей к концу лета степи, здесь можно было найти ручьи, чтобы утолить жажду и напоить лошадей. А среди изобилия деревьев встречались дикие яблони, абрикосы, лещина, как раз увешанные созревшими плодами. Конец лета – начало осени – самая благодатная и щедрая пора. О пропитании можно было не думать, если, конечно, не мечтаешь о куске жареного мяса до текущих при мысли о нем слюнок и урчания в животе.

Ефим мечтал. Он и наловил как-то вечером робких, прячущихся в траве куропаток, используя свою замызганную, всю в прорехах рубаху наподобие рыболовной сети и устроил для беглецов настоящий пир. Обсасывая невесомые птичьи косточки, разморенный сытным ужином Ефим стал не в меру словоохотлив, поведав спутникам курьёзную историю своего бегства из города из-под бдительного ока всесильного Домиара и заставив их улыбнуться впервые со времени побега. Еще несколько дней назад он был мрачен, печален и тих в ожидании того дня, когда на него неминуемо обрушится гнев правителя. Внезапная перемена участи Ефима окрылила, как страдающего утром пьяницу запотевшая бутылка смородиновой настойки. Бахвальство и самолюбование вновь расцвело пышным цветом. Теперь он твердо намеревался быть хитрее голодной лисы, изворотливее пойманной на воровстве кошки и безжалостнее ласки в курятнике, чтобы более не попадаться.

Но, увы, ни у него, ни у его спутников не было четкого плана действий. Поэтому решили пока податься в самую дальнюю из рыбацких деревень, почти на границе с ядовитой Черной трясиной. Дальше было уже просто некуда. На рассвете следующего дня беглецы свернули в степь, двигаясь вдоль ручья, прорезавшего в земле небольшой овраг, поросший кустами жимолости. Через полдня пути ручей бесследно исчез, затерявшись в глубине оврага. Выжженная солнцем степь шелестела сухой травой под копытами лошадей, сушила глотки горячим ветром, немилосердно опаляла солнечным жаром днем и давила духотой по ночам. Разразившаяся на второй день пути гроза с радостью была встречена изнывающими от жары людьми и лошадьми. Недолгий, но мощный ливень освежил и взбодрил.

Вскоре после него путники выехали к зеркалу. Идеально ровная поверхность высохшего соляного озера, покрытая водой недавнего ливня слоем толщиной в палец, отражала синеву вечернего неба с редкими, лениво плывущими облачками. К утру от воды не осталось и следа. Розовато-белая поверхность озера оказалась покрыта симметрично потрескавшейся коркой соли, напоминающей гигантские соты с медом. Отсюда привозили в город розоватую соль, которую задорого продавали иноземцам. Монополия на продажу соли принадлежала правителю города.

«Ох, ёжики сушеные, да сколько же её тут? Иноземцы то за нее золотом платят, а она, вот глянь, просто под ногами валяется,» – заливисто выразил свое восхищение Ефим.

«Это какую же торговлю тут можно развернуть,» – мгновенно оценил он экономические перспективы, окидывая соляные просторы загоревшимися глазами.

Задерживаться у слепяще-белоснежного чудо не стали, продолжив путешествие, едва рассвело. Полуденную жару путники старались пережидать в тени одиноких акаций. Вскоре монотонно-равнинный пейзаж сменился невысокими, унылыми, серыми холмами, напоминающими кучи пыли, кое-где поросшие колючим кустарником.

Здесь их поджидало еще одно невиданное чудо: окаменевший древний лес. Балаш слышал о нем и читал в рукописях, поэтому представлял, что увидит. Но ни одна рукопись не давала ответа на вопрос: когда и почему с деревьями произошло такое? Лежащие тут и там вповалку стволы деревьев, толщиной с самую большую бочку, с виду были совсем, как настоящие: отчетливо были видны и годовые кольца, и каждая трещинка в коре. И только наощупь чувствовалась прохладная гладкость и прочность камня. Многие стволы были словно порублены на одинаковые кругляши, как рулет, порезанный хозяйкой к столу. Некоторые деревья в разрезе отличались от прочих. Под прочной каменной корой скрывалось пестрое многоцветие красок: пылающий алый, сияющий лиловый, прозрачный, как слеза, голубой, словно впитавший в себя полуденные солнечные лучи желтый. Они блестели и переливались, не давая отвести взгляд.

«Ядрена кочерыжка, никак самоцветы!» – опрометью кинулся к дереву Ефим. Любовно погладив гладкий камень, он попытался сначала приподнять его, потом отколоть кусок, но, в конце концов, удовольствовался найденным обломком. Балаш тоже положил в седельную сумку кусочек камня: на память, не для наживы.

Невысокая горная гряда, отделявшая степные просторы полуострова от моря, тянулась почти вдоль всего побережья. Местами она превращалась в цепь невысоких холмов, местами вздымалась отвесными скалами, на которых гнездились ласточки. Живописная рыбацкая деревня расположилась на небольшой слоистой горе, с трех сторон обрамлявшей уютную округлую бухту, усеянную покачивающимися на воде разнокалиберными лодками. Тонкая полоска галечного пляжа с трудом могла бы вместить эти лодки, вытащенные на берег. Однако каменистые выступы скалы, выдающиеся далеко в море, надежно защищали бухту от ярости морских штормов. Видимо, именно поэтому люди и облюбовали это место, несмотря на близость Черной трясины. Сама деревушка взбиралась вверх по склону горы, изрезанному каменными ступенями во всех направлениях и изобильно поросшему старыми оливами. Скромные домики с совсем уж маленькими огородиками, сплошь увитые плющом и виноградом, перемежались с развешанными на просушку сетями. Белые козы с колокольчиками на шеях свысока посматривали на людей с крыш домов. Пестрые куры, предоставленные сами себе, слонялись по деревне в поисках пропитания, путаясь под ногами.

Чужакам здесь были не то, чтобы очень рады, но и гнать их не стали. Деревенский староста благосклонно принял в дар соль, дальновидно набитую по совету оборотистого Ефима в седельные сумки и определил дома для постоя. Поскольку платить за постой было нечем, то мужчинам предстояло выходить в море с рыбаками, а Умиле – помогать по хозяйству. Лишние рабочие руки были очень кстати, поскольку предстоял сбор урожая оливок.