Алексей Булатов - Гаремы. Все зло от баб?

Ох, если мне и повезло встретиться с людьми этого измерения, так сразу с двумя, причем с самыми умными. Это были действительно два человека, на которых держалось благосостояние этого города. Я бы сказал, что эти двое – это Отец и Сын. Но, судя по всему, тут не было прямых родственных связей.

– Сафий, проводи завтра его сам до церкви и обратно, и расскажи ему все, что он у тебя спросит, и город наш покажи со всех сторон.

– Хорошо, Мазур, так и сделаю. А ты завтра сиди в доме, и не ходи никуда пусть один день перед турниром все думают, что ты все-таки помер.

И они вдвоем засмеялись в голос. Сафий проводил меня до Арены, я прошел в казарму, разделся и лег спать. Сон не шел, мысли о том, как я бездарно вляпался, просто не давали мне уснуть. Разведчик из меня был плохой, хотя, наверное, разведчики и прогорают всегда на мелочах. «С какой стороны-то вы яичко бьете», – спросил генерал Блефуск у Гулливера…

Утро наступило, как только мне показалось, что я только что уснул. Полночи я ворочался и не мог уснуть, несмотря на физическую усталость, полночи мне снилось, как я сражаюсь. На меня изо всех дворов нападали по очереди все, кто только мог, а я отбивался, чем только мог. То в моих руках были мечи, то вдруг мечи стали неподъёмными и тяжелыми, и я сражался кусками сыра и хлеба. То вдруг на меня пошел Милл, мило улыбаясь и вертя в руках какое-то страшное устройство, типа тисков для гениталий, а у меня в руках была дубина, и я боялся, что Милл зажмет этими тисками мне руку, и она отвалится. Я проснулся весь мокрый и практически не отдохнувший, но радостный от того, что наконец-то наступило утро. Я вскочил и решил, что если не смою с себя эту ночь, то весь день пойдет насмарку. Я пошел к колодцу, который был во внутреннем дворе и вылил на себя два ведра воды, стараясь стоять под струей и медленно ее выливать на себя, а не махом опрокидывать все ведро. После второго ведра я пришел в себя.

– Что, не спится тебе?

Я аж подскочил от неожиданности, за моей спиной стоял сотник Хилт.

– Да вот, проснулся уже, не могу уснуть.

– Ну, понимаю, понимаю, Сафий мне вчера рассказал про тебя немного, какой ты герой. Ну, одевайся, пошли, я за тобой-то и шел как раз, чтобы поднять. А ты вон уже процедуры банные принимаешь.

– Так Сафий сам хотел ведь проводить?

– Ну, пожалей старика, на нем дел городских столько, что тебе и не снилось, он придет после службы за тобой. Но ты не бойся, я-то свой человек.

Ох уж эти мне свои люди, ладно главное, что нужно помнить, молчание золото. Ну а мечи -серебро.

– Сегодня последний день перед турниром, день отдыха, все будут спать до обеда потом как раз на исповедь и на вечернюю службу, но для тебя, видимо, исключение сделали за подвиги твои, так что пошли, до обеда уже вернешься.

Я оделся и хотел, было, повесить мечи, как Хилт меня остановил:

– Стой, нельзя оружие, в церковь идешь, а не на арену, оставь тут. Теперь-то твоего никто ни за что не тронет, не переживай и доспех не трогай, вот рубаху и штаны, и хватит с тебя.

Я послушался Хилта, но вдруг понял, что чувствую себя на улице, без доспехов с мечами, каким-то голым. Так я уже свыкся с этим видом одежды за последнее время. Мне хотелось хотя бы палку в руки взять. Руки сжимались и разжимались в кулаки совершенно бессознательно. Хилт усмехнулся:

– Что, привыкла букашка к панцирю? Ну да ничего, терпи, нужно иногда и без побрякушек в люди выходить.

Видимо, воин без доспехов, что букашка без панциря, действительно было чем-то вроде психической болезни, особенно после вчерашних событий. Мы шли с Хилтом в сторону большой церкви, которая была в другой стороне от дома Мазура, а я все пытался понять его слова: «Ты его не боишься, я тоже так хочу». Я должен бояться священника? Нужно не забывать, что все их боятся. При подходе к церкви я изо всех сил пытался изобразить на лице «страх божий», и у меня не выходило, так как я с трудом сдерживал смех. Все эти священники и попы в рясах смешили меня с самого детства, и я никак не мог воспринимать всерьез тот факт, что люди ходят со свечками по кругу и что-то бормочут с самым серьезным видом. И все вокруг многозначительно молчат, благоговейно внимая словам, которых не понимают. Даже теперь, когда я понимал, что, в общем-то, за религиями действительно стоят создатели и это действительно просветлённые люди, я не мог заставить себя относиться к этому серьезно. Я и сам стал уже кем-то вроде злого божества в одном из измерений, и от этого мне было еще смешнее. Ну, какое из меня божество? А ведь могут и культы Лехи Злодейского возникнуть, и вот так будут ходить по кругу со свечками и бубнить: «Помилуй нас, Леха, сукин сын». От всех этих мыслей мой живот скрутило от подавляемого смеха, и я понял, что в церковь мне в таком настроении нельзя, побьют точно. Но потом я вдруг вспомнил про Милла с его «милой» комнаткой под церковкой, и тут мне стало не до смеха. И живот уже закрутило в другую сторону, и, может быть, они и служат Богу, но инструменты у них, конечно, для этого реально страшные. Стараясь не упускать из головы воспоминания об инструментах Мила, я и дошел до церкви. Церковь все-таки была больше католической, огромной, для большого числа прихожан. В зале были деревянные сидушки, видимо, многочасовые проповеди были тут делом обычным и постоянным. Сейчас тут еще не было народу, но священники уже ждали. Я сразу увидел отца Фатия, он стоял спиной ко входу, в белой праздничной рясе, ну или как она там называется по-умному, не знаю. Хилт тихонько прошептал мне на ухо:

– Алексей, подойти к нему и скажи: «Отец мой, душа путника исповеди просит, отпусти грехи мне мои», – он тебя пригласит вон туда, в кабинку. Там уже рассказывай, все, что тебе вчера Сафий говорил. От себя старайся не прибавлять ничего и все время кайся. Говори мол, душа горела, но долг требовал, и что вот как только все сделал, сразу прибежал вот спозаранку.

Новая волна смеха, было, начала расти внизу живота, но, посмотрев, насколько серьезен взгляд Хилта, я сразу вспомнил комнатку Мила. Причем в этот раз на той самой дыбе я увидел уже самого себя, и смех улетел, а я проникся всей серьезностью момента, и пошел по направлению к отцу Фатию и, подойдя, все-таки оробел. Слегка прокашлявшись, я произнес:

– Кхмм, это, я тут это, путник, душа моя раскаяния, ой, исповеди просит, грехи мне нужно простить, – Вот блин, все слова перемешались, в итоге ржал-ржал, а сам-то и струсил в итоге, так, что горло то аж перехватило. Но видать мой язык с акцентом сгладил мою неказистую речь, так как Фатий, повернувшись ко мне лицом, милостиво показал мне рукой в сторону кабинок, куда я и отправился. Ну а дальше я валял дурака, в кабинке страх отпустил, и на его место вернулось веселье, которое я решил выдать за надрыв страдающей души. Я вдохновенно начал пересказ истории, которую вчера мне велел передать Сафий, приукрашивая страданиями надрывающегося сердца и играя дурачка и простофилю.