Сергей Кишларь - Семь попаданцев

Слишком высока была честь для простого арестанта – ехать к месту заключения в тёмно-бордовом мерседесе с поднятым откидным верхом, красным бархатом заднего сидения и позолоченными кантами на радиаторе и фарах. Впрочем, позолота кое где слезла, сидения потёрлись, а краска местами поцарапана. Четвёртый год войны, однако.

Двое сопровождавших Никиту мужчин не были похожи на переодетых полицейских. Пожалуй, какие-то чины для особых поручений из тайной канцелярии или жандармского управления – Никита совсем запутался с этими новыми-старыми названиями. Со старыми, потому что знал о них из учебников истории и исторических фильмов, а с новыми, потому что одно дело видеть представителей той старорежимной спецуры на экране, и совсем другое, когда они сидят рядом с тобой и на все вопросы отвечают зловещим молчанием.

Впрочем, Никита был более догадлив чем тот чудак, который полагал, что ехать ночью в лес в багажнике автомобиля – это всего лишь плохая примета. Хотя приметы у Никиты были не такими очевидными, он всё же подозревал, что его происхождение было раскрыто. Не аристократическое, конечно, и не рабоче-крестьянское, а происхождение из другой эпохи.

И ведь не кричал на каждом углу о том, что он из будущего, а вы, мол, хоть и устраиваете революции и дерёте глотки, требуя отдать всю власть Советам, давно уже сгнили где-нибудь на Смоленском кладбище. Он даже доверительным шёпотом никому не говорил об этом. Зачем создавать себе проблемы, а министерству здравоохранения – или кто у них там ведает психушками? – дополнительные расходы на нового пациента. Хватает им и без этого проблем ввиду военного времени. Но вот ведь – пронюхали каким-то образом.

Была и другая догадка, более правдоподобная: возраст у него призывной, фронт трещит по швам, а он в тылу ошивается. Типичный дезертир.

Допускал он и то, что причина может крыться в какой-нибудь банальной ошибке, после которой принято говорить: «Приносим извинение за это досадное недоразумение». Даже в состоянии полного спокойствия и стабильности ошибки нет-нет, да и случаются, а в полном хаосе и неразберихе, которые творились в Питере начиная с семнадцатого года – тут уж сам Бог велел. Впрочем, последний вариант – это скорее соломинка, которую народная мудрость предлагает зажать в кулаке прежде, чем пойти на дно.

Февральского хаоса Никита не застал – всего десять дней прошло с тех пор, как он, попал в это дурацкое попаданское попадалово. Зато начитался в газетах и наслышался на митингах за эти дни и столько разного и абсолютно несовместимого, что окончательно запутался в хитросплетениях периода двоевластия, несмотря на то что учебники истории давно уже разложили всё по полочкам. Хотя, по правде сказать, кто эти учебники в школе штудирует? Так… галопом по европам.

Никите и без февральской революции за глаза хватало нынешнего октябрьского хаоса: какие-то Учредительные собрания, Военно-революционные комитеты, Фабзавкомы, Армейские и Крестьянские комитеты – да он мог бы бесконечно пальцы загибать, если хотел бы удержать в памяти хоть десятую долю всех этих учреждений и партий. Меньшевики, большевики, кадеты, трудовики. Сам чёрт ногу сломит.

А ещё какой-то Викжель. Поначалу казалось, что это какая-то русская народная роспись типа Гжели, но оказалось – Всероссийский исполнительный комитет железнодорожного профсоюза.

В один из первых дней, когда Никита ещё не освоился в новой обстановке и готов был шарахаться от каждого взгляда на улице, в длинной очереди за хлебом плюгавенький мужичок – этакий потасканный жизнью питерский интеллигент – долго сетовал ему на всю ту неразбериху, которая творилась в стране. Никита слушал его, поглядывая по сторонам, сплёвывая под ноги и растирая плевки подошвой ботинка. Потом пожал плечами и выдал: «Что поделать, батенька – революция!» И сам собой загордился – ишь как ввернул.

Все эти десять дней Никита смиренно пытаясь слиться с окружающей действительностью. Привычные ругательства он с трудом и не всегда успешно, сменил на «японский городовой», «япона мать» и ещё на парочку выражений из лексикона деда. Эти забытые ругательства оказались вполне современными для революционного Питера тысяча девятьсот семнадцатого года. Ну и мат, слава Богу, почти не изменился. Никита, правда, старался в этом деле не переусердствовать.

Надо было осмотреться, привыкнуть, подумать над тем, как выбираться отсюда в свой родной Питер – тот, который ушёл на сотню с лишним лет вперёд и был обласкан мобильной связью, интернетом, супермаркетами и прочими привычными мелочами, которые начинаешь ценить только тогда, когда их у тебя отнимают.

Если есть путь в этот голодный кирзово-кумачовый Петроград октября семнадцатого года, то должен быть путь и в обратном направлении. Никита верил, что сможет отыскать этот путь, хотя и понимал, что задача эта нелёгкая и долгая, а потому надо не «рвать на себе тельняшку», а потихонечку вписываться в новую жизнь.

Хотя, почему новую, если о ней давно уже пишут в учебниках истории?

Когда Никита ловил себя на том, что мысленно использует забытые и давно пылящиеся под обложкой словаря Даля словечки, такие как «худо» вместо «плохо», он удовлетворённо хмыкал – процесс пошёл. А ещё бы заменить слово «забытые» на «старорежимные» – вообще шик! Слово «старорежимный» во всех его ипостасях слышал он в те дни, пожалуй, чаще, чем матерную связку между словами, без которой в определённых кругах языки отказываются поворачиваться.

Встраиваться в новую-старую жизнь помогала Лада – замечательная девушка, которую сам Бог ему послал, чтобы облегчить процесс адаптации. И всё было бы ничего, если бы на десятый день после того, как Лада нашла его без сознания в питерской подворотне, в жизни Никиты не появились двое незнакомцев и тёмно-бордовый мерседес.

В тот поздний вечер жадная до секса Лада повалила Никиту спиной на кровать, села на него верхом.

– Лежи, я сама.

В такие минуты она напоминала Никите киношную комиссаршу, которая, обнажив на скаку саблю, ведёт красноармейский эскадрон в яростную атаку на ненавистных деникинцев. О деникинцах в те времена в Питере никто, конечно, ещё и слыхом-то не слыхивал, но Никита-то знал, что это дело не за горами.

В Зимнем Дворце сидело Временное правительство, в Смольном – штаб большевиков по подготовке к восстанию, а немецкие войска тем временем продвигались к Петрограду, над которым висел промозглый октябрь и ветер с Финского залива трепал полы солдатских шинелей и ленты матросских бескозырок. До большевистского переворота или до Великой Октябрьской Социалистической революции – это уж кому как угодно – оставалось совсем ничего.