Петр Илюшкин - Страшная граница 2000. Часть 3

Лейтенант вздохнул и начал:

– Они не поделили «Вещь в себе».

Курсант, названный Пушкиным, меланхолично добавил:

– Дас Динг ан зих!

– Не материться, бл..дь, в моём кабинете!

Лейтенант вздрогнул от майорского львиного рыка и поспешил заверить:

– Товарищ майор! Это Волошин так перевёл на немецкий!

– Он что, немец?

Глущенко покраснел, как девица:

– Нет! Волошин у нас москвич. До армии изучал философию и немецкий язык. А немец у нас – второй курсант, Бунк!

Саша Бунк, о котором упомянул взводный, поднял конопатое лицо и почесал синюшный затылок:

– Так точно, немец! Кант – мой земляк! А Волошин говорит, что не земляк. Говорит, что Кант родился в Кёнигсберге, а я – в Калининграде. Поэтому, говорит, не земляки мы!

Глаза комбата сначала сошлись в одну точку, на кончике носа, потом разошлись:

– Лейтенант, бл..ь! Давай, бл..ь, по-русски! Как эти долбо..ы, бл… ь, оказались в медучилище?

Лейтенант, преданно глядя на чёрное лицо майора, начал объяснение.

Подшефное медучилище запросило помощь. Элементарную такую, всего-то на полдня. Требовалось им покрасить старые стулья и столы в одном из кабинетов.

Два курсанта справятся за полдня!

Единственно, о чём слёзно просила преподавательница – не посылать «этого вашего поручика Ржевского».

– Ржевским она назвала сержанта Краюшкина! – пояснил Глущенко, завидя в глазах майора удивление. – Говорит, он всех девчат ей испортит своими похабными анекдотами. Приглашали один раз. Так он собрал молоденьких студенток и рассказывая всякую похабщину! И ржал как строевой конь.

– Это какие такие анекдоты? – загорелись глаза комбата.

– Ну, например, как праздновали день рождения Наташи Ростовой. Исполнилось ей девятнадцать.

– И чего?

– Ну, входит она в тёмную комнату. В руках – пирог. На нём горят восемнадцать свечей.

– Гусары! – восторженно говорит юная леди. – На пироге не нашлось места для одной свечки! Куда мне её деть?

– Господа, ни слова о п… зде! Мы же культурные люди! – орёт поручик Ржевский.

Рассказав анекдот, лейтенант нервно уставился на майора.

– И чё тут, бл..ь, смешного? Действительно, куда свечку девать, в пи..у, что ли? Чё вашу преподшу смутило?

Лейтенант облегчённо вздохнул и подумал:

«Не зря по училищу бродят упорные слухи о курсантском прошлом „Копчёного“. Целый взвод, мол, гулял с одной профурой. А женился на ней наш теперешний майор. То ли наивный такой, то ли ещё что. Странно только, что анекдот ему не понравился. Серьёзно воспринял, как реальность!»

– Так чего не послали Краюшкина? – вывел Глущенко из глубокой задумчивости голос комбата.

– Так просили самых-самых интеллигентных! Вот и послали отличников боевой и политической подготовки. Волошина и Бунка! Преподаватель философии хвалит их!

– И чего интеллигенты? – рыкнул майор, уставившись на Волошина. – Давай, Пушкин, рассказывай!

«Пушкин», тяжко вздохнув, начал рассказ:

– Я красил парты. Синей краской. Бунк взялся за стулья. Ему выдали красную краску. Пока красили, завязался у нас спор. Мы всегда спорим о Канте. Я говорил, что термин «Вещь в себе» Кант не изобретал. Его придумал Аристотель или Платон.

– Ничё не пойму! – признался майор.

– Ну вот! Спорим мы, продолжаем красить. Но когда я сказал, что Бунк хоть и немец, но земляком Канта не является, он подошёл и ткнул кистью с краской.

– Я же случайно! – подал голос Бунк. – А он меня измазал в ответку! Хэбэ испортил! Не отстирать! Краска – эмалевая!

Видя удивление в глазах комбата, лейтенант не удержался:

– В общем, они дуэль организовали! На малярных кистях! Когда преподавательница зашла проверить работу, курсанты были красно-синие. На покраску столов ничего не осталось! Вот и позвонила эта мадам лично Вам, пожаловалась!

– Интеллигенты хреновы! – улыбнулся майор. – Я-то думал, поубивали они друг друга! Ладно! Отправь медикам своего Ржевского! Больше толку будет!

Увольнительная для курсанта советского военного училища – что входной билет в райские кущи.

Вышел за ворота, и вот оно – райское наслаждение в компании весёлых смачных красоток.

Но! На пути к девчатам стоит, как шайтан у чистилища, злобный старшина роты. И норовит «испортить всю обедню», придравшись к несущественной мелочи в облико-морале бравых парней.

– Десять минут на исправление недостатков! – ехидно глаголет вредный старшина, поглядывая на часы. – Успеешь, пойдёшь в увольнение. Не успеешь, пеняй на себя!

Такой вот старшинский «пасынок» и примчался однажды в казарму, благим матом сообщая о своей беде.

Орал курсант Баранов так страшно, что я спрыгнул с турника. На всякий случай, чтобы не свалиться от дикого рёва.

– Спасай! Выручай! – бросился на меня Саша. – Старшине стрижка моя не понравилась. Срочно постриги!

Вздохнув, я прислонился к стойке турника, закреплённого посреди широкого казарменного коридора:

– Ты же знаешь, я не парикмахер! Иди в Миколе Пшеничному!

– Ты чё! Он давно в увале! Некому стричь!

Почесав затылок, я оглядел полупустую казарму.

Действительно, все наши стригали подались в город.

Однако толку от меня – ноль!

Подтверждая мои грустные мысли, магнитофон на окне выдал актуальную песню Владимира Высоцкого:

– Но ведь я не агитатор, я потомственный кузнец!

Улыбнувшись, я показал на орущий магнитофон:

– Вот-вот! Золотые слова! Я ж не парикмахер. Я каптёр!

– Какая разница! – нервно завопил бедолага. – Там девчата ждут! Чё, не можешь машинкой постричь?!

Метнувшись в бытовую комнату, он схватил машинку для ручной стрижки волос и приставил к виску:

– Смотри! Р-раз! Очень просто!

Посмотрев на клок волос, медленно падающий на пол, я засомневался:

– До армии мне приходилось стричь.

Саша взорвался от возмущения:

– Ага! А врёшь, что не стричь не могёшь!

– Стричь-то я стриг! Да только овец! – улыбнулся я, соображая на ходу, как не обидеть моего Баранова словом «баран». – А там совсем другие ножницы! Они похожи на два ножа, соединённые пружиной. Как эспандер!

– Какой на хрен эспандер! Давай стриги! – завопил бедолага, тыча машинку в мои неумелые руки.

– Саша! Постричь-то я постригу. Принципиальной разницы между овцами и людьми, конечно, нет. Оба – животные. И шерсть примерно одинакова.

Обрадованный парень тут же шлёпнулся на табурет:

– Давай быстрее! Овцы-мовцы! Увол накрывается медным тазом!

Щёлкая машинкой, я предупредил страдальца:

– Смотри! Без обид! Первый раз стригу человека!

Когда последний клок волос покинул облысевшую голову Саши, он стремглав бросился из казармы. Минута у него оставалась. Там, на плацу, злобный усатый старшина уже матерился, поглядывая на будильник: