Петр Илюшкин - Страшная граница 2000. Часть 3

Полночь. Темнота. Казарма.

В туалете собрались самые отъявленные курильщики, злостные нарушители дисциплины. Курили себе, базарили потихоньку.

А охранял их самый лучший охранник – курсант Смекалин.

Как злостный курильщик, он тоже дымил передаваемой ему цигаркой. И… прошляпил опасность!

По коридору тихо, как кот, охотящийся на мышей, крался наш бравый усатый старшина.

Нюхач его, не пропитанный никотином, учуял злостное нарушение воинской дисциплины. Поэтому длинные старшинские усы стояли торчком, предвкушая лёгкую победу.

Только-только собрался «кот-охотник» открыть дверь туалета да прихлопнуть дымокурящих мышей, как Смекалин выглянул в щель.

И замер.

«Пиз..ц!» – подумал бы нормальный обычный курсант.

Но смекалистый Смекалин думал иначе. Парадоксальнее.

Мгновенно выбросив окурок, он широко распахнул дверь и заорал благим матом:

– Товарищ старшина! Вот они! Держите их!

Пока наш Лавлинский фокусировал взгляд на замерших от удивления «мышей» да шевелил усами, Смекалин ринулся в коридор.

И мгновенно растворился в тёмных глубинах храпящей портяночнодушистой казармы.

Или вот другой случай.

Шастать по территории училища в учебное время было категорически запрещено.

Нарушителей приказа вылавливали и примерно наказывали.

Они, бедолаги, вместо увольнения в город всё воскресенье уныло топтали строевой плац, отрабатывая наказание.

Но как же быть? Как проникнуть в «чепок» (чайную) да затариться вкусным «шахматным» тортиком?

– Как два пальца облизать! – хмыкнул наш Смекалин и нагло попёрся в чепок. И… нарвался на засаду.

– Курсант! Стоять! Р-р-раз два! – остановил его строгий лающий окрик дежурного по училищу.

Стоять? Ха-ха два раза!

Смекалин мгновенно застопорил бег и браво рявкнул:

– Товарищ полковник! Курсант Смекалин выдвигается в наряд по столовой!

Разочарованно похлопав наивными ресницами, полковник махнул рукой. Мол, выдвигайся-выдвигайся.

В общем, нарушителем дисциплины, хоть и безобидным, наш Смекалин был известным. Но не пойманным за руку.

И вот теперь тумбочка дневального пустовала.

– Смекалин! – рявкнул я, предчувствуя беду.

Дверь казармы распахнулась и появился мой дневальный.

– Ты чего? Спятил! А вдруг проверка нагрянет! – воскликнул я.

Смекалин ухмыльнулся:

– Не, не нагрянет! Входную дверь внизу я закрыл. На швабру. На всякий пожарный! Чё на этой тумбочке стоять-то?

Наши мирные пререкания завершились тем, что я всучил смекалистому курсанту противогаз старшины с напутствиями починить сумку.

– Яволь (так точно)! – прокомментировал по-немецки Смекалин и пошёл к окну, за которым послышался звон и гром оркестра.

Высунувшись наружу, он оценил прекрасный вид, открывающийся со второго нашего этажа, словами Ивана Грозного из комедии Гайдая:

– Ляпота! Красота-то какая!

Но, в отличие от царя-батюшки, курсант ещё и плюнул вниз.

Смачно так плюнул.

– Ё.. твою, сука, мать! – донёсся снизу, прямо с парадного крыльца казармы, грозный рык нашего комбата майора Никишина. – Какая бл..дь сука там харкает? Щас кадык, сука, вырву!

Выглянув из-за шторы, я увидел здоровенного нашего комбата, отряхивающего фуражку.

«Пиз..ц!» – сообразил я, задницей почуяв приближение пушистого лохматого зверька.

Входная дверь между тем уже тряслась и стонала под напором злобного обиженного майора.

Не сумев выломать дверь, Никишин отбежал на дорожку перед казармой и взревел на весь огромный плац:

– Убью, сука! Вылезай, бл..дь, твою мать!

А в ответ, естественно, тишина.

Курсанты, скучающие на плацу, как по команде развернули свои головы в сторону нашей казармы. И притихли, ожидая развязки.

Знали ведь о крутом нраве и гневливости нашего комбата.

Комбат между тем разорялся ещё круче:

– Если ты, сука бл..дь, мужчина, покажи свою поганую морду!

Смекалин, естественно, показывать свою толстую и совсем не поганую морду не собирался.

Комбат, ревя как разъярённый бык, приказал ещё раз:

– Покажи, сука бл..дь, свою поганую морду! Или ты, бл..дь, не мужчина?

Смекалин, конечно же, был настоящим мужчиной.

Окно второго этажа с треском распахнулось, и… огромный училищный плац содрогнулся от дружного жеребячьего ржания.

В окне красовалась морда, одетая в противогаз.

– Дежурный по роте, бл..дь! Ко мне! – взревел разобиженный общим ржанием комбат.

И что прикажете мне делать?

Выскочив на крыльцо, я чётко доложил:

– Товарищ майор! Дежурный по роте курсант Ильин по вашему приказанию прибыл!

Комбат, прыгая через пять ступенек, ворвался на второй этаж:

– Кто, бл..дь, харкал? Ты, бл..дь, в противогазе был? – в моё пузо упёрлась мокрая от харчка фуражка Никишина.

– Никак нет, товарищ майор! – ответил я, оглядывая пустую казарму. Смекалин, естественно, испарился.

– А кто, бл..дь, тогда? – рыкнул майор.

С тоской оглядывая сумрак казармы, я углядел ответ:

– Так вон окно открыто! На другой стороне казармы. Какой-то курсант сидел там. Он и плюнул. А потом выпрыгнул из окна!

Подскочив к окну, Никишин выглянул наружу.

Выматерившись для успокоения души, он поднял с пола сумку от противогаза:

– Понятно, бл..дь, кто сука харкал!

Но, вчитавшись в бирку на противогазной сумке, майор икнул:

– Как Лавлинский? Старшина, бл..дь, что ль?

Генерал, прибывший проверять боеготовность нашего училища, отличался не только виртуозной матершинностью, но и ностальгической нежно-поэтической чувствительностью.

Глядя, как старый боевой генерал, сидючи за нашим курсантским обеденным столом, поглощает мерзкую склизкую перловку, я топорщил свои казачьи усы:

«Жрать же невозможно эту дробь-шестнадцать! Никто не жрёт, а генералу нравится! Как его понять?»

Точно так же удивлённо топорщил длинные усы и наш бравый старшина Лавлинский, занявший окоп по соседству.

Обычно старшина столовался за отдельным столиком, но сегодня, как говорится, положение обязывало.

Проверяющий, откушав мерзопакостной перловки, должен был проверять казарму нашей восемнадцатой роты.

Пока генерал, щурясь от наслаждения и смачно причмокивая, поглощал дробь-шестнадцатую, вспоминая свои давние курсантские похождения, Лавлинский шепнул мне на ухо:

– Каптёрщик! Раздобыл «Шипр», твою мать?

– Добыл-добыл! – успокоил я старшину. – Коля Пшеничный выделил от щедрот своих. У него, единственного, «Шипр» оказался. Еле-еле уговорил отдать. Куркуль, его мать!

Коля Пшеничный, хоть и был моим другом и земляком, но личные интересы всегда ставил выше казарменных. Поэтому отобрать у него дефицитный в советское время одеколон было практически невозможно.