Номен Нескио - День воина. Историческая фантазия о событиях при селе Шевардино в августе 1812 года

– Закуска! – объявил Щербатых, извлекая два недозрелых яблока.

Одно он отдал Денису, а другое предложил своим товарищам, но те отказались. Он откусил и скривился от нестерпимой кислоты и бросил его на траву.

– Тьфу, кислятина какая, аж зубы свело.

Где-то сильно грохнуло, да так, что вздрогнули кони. Не отрываясь, Руднёв смотрел на катящееся яблоко, которое привиделось ему начинённым шипящим брандскугелем, жгущим всё вокруг и разрывающимся на смертельные осколки.

– Убереги, Господи и охорони нас в эту компанию, – одними губами произнёс он, – Нас всех убьют….

– Ты чего, Денис, – спросила Катя с явной тревогой в голосе, смотря на бледное лицо своего теперь уже супруга, – Что с тобой?

Она осторожно вытащила из его ладони второе яблоко и положила его на крыло экипажа. Всё, кто был рядом, внимательно смотрели на Руднёва, пытаясь понять причину беспокойства.

– Чего стоите? Вперёд, вперёд! – прокричал объезжавший колонну штабной офицер.

– Поехали! Трогай! – громко скомандовал Щербатых, махнув рукой.

Молодые заскочили в крытую бричку, остальные офицеры заняли свои места в колонне и растворились к реке из солдат, коней и обозов.

Колонна русских войск скрылась, повторяя изгибы просёлка. Затем промчался небольшой отряд казаков и всё стихло. Лишь где-то за лесом редко раздавались одиночные орудийные выстрелы. Трое мужчин в зипунах и широких шароварах осторожно вышли на дорогу, провожая колонну и боязливо оглядываясь по сторонам. Какое-то время они прятались в крытом конском стойле, где были привязаны пара осёдланных коней, а рядом стояла запряжённая бричка.

Подождав ещё около десяти минут, лавочник произнёс, осторожно дёргая за рукав пана Маницкого:

– Тепер вже точно не повернуться. Поїхали до дому, пан Маницкий. А то, дивись і французи з'являться. Нехай вони там самі воюють, а у нас господарство. Ну чого нам ділити?

– І то вірно. Ну навіщо нам свої животи підставляти. А коли краще кланятися, так що Наполеонові, що Олександру чи польським шляхтам, все одно. А ми живі і здорові. Нічого, поклоняємося так не переломимся, – поддержал его управляющий.

Маницкий не отрываясь, смотрел в ту сторону, куда ушли русские.

– Сучье вим'я! Кляті москалі! І та шалава. Через батька переступила, сука! – зло произнёс он, потрясая кулаками, – Ну нічого, нічого! Тут ми ще подивимося! А раніше з цим московським попом розберуся!

Затем вдруг резко обернулся, выхватил из-за голенища сапога короткую плётку и решительно направился к церквушке.

– Пан Маницкий, пан Маницкий! Господи, твоя воля! Що, що ти замислив? – приговаривали сопровождающие, хватая его за рукава одежды стараясь задержать,, – Здався тобі цей піп? Повернеться донька. Почудит трохи та й поверне до дому. Змирися. Французи вже поруч. Треба ховатися, як би біди не сталося!

– Так що мені ті французи? Зганьбила мене, сука! – отмахиваясь от них, зло произнёс селянин, – Як в очі дивитися буду своїм селянам? А що скажу панові Ражецкому?

– Так у того пана що Ражецкий синок-то дурачек. Намается дівка з ним, – попробовал возразить лавочник, – Бачив я як-то, тієї барчонок піймав собачку та повісив її за шию. А після, з лука стрілами в неї, вогонь розвів, стрілки палить, так прям в пузо собачці мітить. Про тож йому радості було. Як нутро від сміху не надірвав, так сміявся.

– Так, пан Маницкий. Навіщо доньку на таке обрекаешь? – поддержал товарища второй спутник.

Маницкий что было сил рубанул рукой по воздуху и прорычал, обращаясь к управляющему:

– Тобі яка нужда, що берешся міркувати? Босяцкое поріддя! А бабі і такий піде, чай не в казані варити. Зате гроші хороші і спорідненість. А я вже там розвернуся.

Он поднялся по лестнице и пинком ноги открыл двери. Его спутники последовали за ним, а последний, с опаской оглядев улицу, осторожно прикрыл вход, заперев его на крючок. Громко топая сапогами, пан Маницкий прошёл притвор, с шумом распахнул следующие двери и вновь оказался в главном зале церкви.

– Эй ты! – громко произнёс он, – Поп, выходи!

Он стоял, широко расставив ноги и уперев руки в бока. Из-за широкого пояса виднелась ручка пистолета и кинжал. Его слова эхом поднялись под небольшой свод помещения. Селянин рывком сдёрнул с головы папаху и, потрясая длинным казацким чубом, бросил убор на пол.

– Выходи, собака московская!

Дверь открылась, и показался священник. Он приблизился к троице и спросил:

– От чего же ты кричишь, сын мой? Я здесь и ни от кого не прячусь.

Двое сопровождающих боязливо сняли папахи и поклонились, с опаской посматривая на пана Маницкого.

Увидев батюшку, Маницкий ткнул в него пальцем и спросил:

– Ага-а-а…, вот ты где, опричник! Я пришёл спросить тебя, от чего способил ворогам, да отнял дитё моё от родителя!

Священник приблизился и произнёс:

– Вижу, гнев обуял тебя, сделав слепцом! Я вижу, у тебя оружие, как ты посмел зайти в божий дом при оружии, не будучи воином? Молись, молись и Бог простит тебя! Но прежде я прощу тебя, возьму твои грехи на себя, если выкажешь мне такое намерение! На колени!

Он решительно указал одной рукой на пол, а другой вытянул вперёд массивный железный крест. Лавочник бухнулся в ноги и стал что-то невнятное шептать. От такого неожиданного напора селянин открыл рот. Лицо его было бледным.

Наконец придя в себя, он произнёс:

– Да ты…, ты…! Как посмел так разговаривать со мной, с польским паном?

Маницкий вскинул руку вверх, в которой держал плётку.

– Не сметь! Не сметь! – одёрнул его священник.

– А я посмею, ещё как посмею! Я польский пан….

– А ведомо ли тебе, что нет для Бога государств? – перебил Маницкого священник, – Все едины пред ним и полек и арап и басурманин! Уходи, коли явился со злом, а болен чем, покайся, тогда выслушаю тебя и помогу!

– Скажи, как ты посмел без родительского благословения обручить мою дочь? – вскричал Маницкий.

– За то я сам отвечу, коли будет спрос! Плох и негож тот родитель, что не способствует счастью своих детей

– Она названная! Я за польского пана отдать сговорился! Значит ты преступник!

Батюшка посмотрел на Маницкого, а затем на его спутников, что стояли у селянина за спиной. Управляющий боязливо поднял глаза, и быстро поднеся руку к голове, покрутил пальцем у виска, пытаясь беззвучно произнести какие-то слова. Поняв, он слегка кивнул головой.

– Так ты за хворого хотел дочь свою отдать? – гневно произнёс батюшка, сверкая глазами.

От неожиданности изо рта Маницкого потекла слюна. Он утёрся рукавом и ответил:

– А хоть и так, зато мельню и хороший калым мне был! Тебе-то что за нужда? Бабы, бесовское отродие, должно им беспрекословно подчиняться хозяину и тем более родителю.

– Ведомо мне, что ты дочь свою в «чёрном теле» держал. Не любил ты её, а всё выгоду себе искал. Господь смилостивился над тобой, позволил твоему дитю народиться, а ты его продал.