Александр Черенов - СТАЛИН ЖИВ! Пятьдесят третий… и дальше

А вот «новому Хозяину» не мешало продемонстрировать не только своё «фэ» к «убывающему», но и свой замечательный язык, лакирующий поверхность начальственных седалищ, куда почище разрекламированных химикатов. А всё потому, что человеком Анастас Иваныч был до невероятности «гибким». «Бегущим в дождь между струйками» – в определении своих же «коллег по цеху». Иные называют это беспринципностью, но это уже вопрос терминологии, «индивидуального подхода» и субъективных взглядов на совесть. Как бы там ни было, но известный персонаж комедии Карло Гольдони – ну, тот самый: слуга двух господ – обязан был устыдиться своих скромных достижений. Ведь Анастас Иваныч умудрялся служить не двум, а всем господам – и всем с одинаковым успехом.

Вот и теперь он всё больше тёрся возле Берии, преданно заглядывая в змеиные глазки «предбудущего вождя». На такие дела у Микояна был нюх служебной собаки. Правда, случались и незадачи, и Анастас Иваныч не улавливал запах навоза, в который ему вскоре надлежало погрузиться, и совсем даже не ботинком. Но сейчас всё было за то, что он поставил на «верную лошадь».

– Похоже, отруководствовался наш вождь, – поделился он ядовитой усмешкой с ухом Берии. Тот поощрительно улыбнулся земляку-кавказцу. Он и раньше принимал от Микояна даже откровенный, нехудожественный подхалимаж. Ничего удивительного в доброжелательном отношении Берии к заискиваниям Анастаса Ивановича не было: как все сильные личности, тем паче, диктаторского типа, Лаврентий Палыч был «падок». На то, на что следует падать всегда предельно осторожно и предельно дозированно…

Булганин – неплохой человек, но не руководитель – жался к куда более деятельному Хрущёву. Тот был сегодня оживлён сверх обычного. И, если в отсутствие Берии Никита Сергеевич отрабатывал «вещью в себе», то с появлением Лаврентия Палыча он уже не таил себя, «вулкана». И оживление его не носило характера суматошного, лихорадочного, традиционно свойственного людям, на глазах у которых «уходит эпоха». Если у них в такие моменты надежда на чудо смешивалась с озабоченностью по части предстоящих траурных хлопот, то оживление Никиты Сергеевича было явно другого порядка. Оно носило, скорее, характер предстартовой лихорадки у спортсменов, когда всё поставлено на карту и через короткий промежуток времени всё должно решиться. Создавалось такое впечатление, что Никита Сергеевич ждал лишь команды – или наступления решающего момента – чтобы начать действовать.

Молотов и Каганович прибыли одновременно, но не вместе. Даже из разных мест: для того, чтобы прибыть «рука об руку», они «слишком сильно любили» друг друга. Но сейчас оба были едины в удручённости и даже горе. Оба не таили содержимого душ – по линии чувств, разумеется: дураков «заголяться по полной» в Кремле не держали. У Молотова даже кончики поседевших усов опустились книзу, а Каганович и вовсе не скрывал слёз. И слезы эти были проявлением искренних чувств, а не водой, текущей из глаз Булганина, потому, что «так положено».

Плакал и Ворошилов, которого известили в последнюю очередь. Может, плакал он, в том числе, и по этой причине тоже. После войны Климент Ефремович неуклонно выбывал, пока, наконец, не выбыл – и «ближний круг» стал для него дальним. Несбыточной мечтой, то есть. Сталин уже не считал нужным скрывать иронии в отношении «первого маршала». Да и тот немало постарался для этой трансформации взглядов, особенно, в начальный период войны. А ведь до войны они с Хозяином часто пели дуэтом. И в прямом, и в переносном смысле. У Климента Ефремовича был не только выдающийся политический нюх, но и, пусть небольшой, но приятный голос и неплохой слух. Да и мужик он был компанейский: мог, как говорится, и попеть, и «попить».

Если бы не война: как она подкосила доверие Хозяина к Клименту Ефремовичу! Одно дело – махать шашкой с трибуны, да ещё в мирное время. И совсем другое – руководить военным хозяйством в условиях систематического дискомфорта, создаваемого до неприличия умелым противником! Тут уже и «души прекрасные порывы» – первым в атаку – не помогали. Потому, что «где должен быть командир?» Вот, тот-то и оно…

А Климент Ефремович оказался не на месте. Или место оказалось не для Климента Ефремовича. А такие «несоответствия» производят нехорошее впечатление даже на собутыльника. И, ладно, если бы это был «несчастный случай», а то ведь практика бытия.

В конце концов, врага одолели и без руководящего начала Климента Ефремовича. Но «авторитет» – «в формате мнения» – был уже создан. Как результат, в последние годы его «мастерство» и услуги по части «организации досуга» Хозяину уже не требовались. А работать, как до войны, хотя бы в плане одного лишь энтузиазма, Ворошилов, которому уже пошёл восьмой десяток, больше не мог. Сталин же теперь нуждался не в собутыльниках, и даже не в соратниках, а в сотрудниках. То есть, в людях дела. Таких, например, как Сабуров и Первухин, которые хорошо проявили себя в войну, и теперь стремительно приближались к заветному «кругу».

И плакал-то Ворошилов, больше глядя не на лежащего с синюшным лицом Хозяина, а на Берию, стоящего в позе монумента и демонстрирующего величественность напополам с торжеством. И смотрел на него «первый маршал» откровенно заискивающим взглядом. «Зарабатывал на дожитие», что ли?

Вскоре – по распоряжению Берии – привезли Светлану, дочь Сталина. Она была настолько подавлена как зрелищем, так и действом, что оказалась неспособна ни на текст, ни на эмоции. Она лишь неподвижно сидела с окаменевшим лицом, и невидящими глазами смотрела на тело отца. Лишь изредка, словно очнувшись от забытья, она начинала гладить его по сухой горячей руке, хотя бы «на дорожку» вспомнив о статусе дочери.

Булганин – добряга «по жизни» – не выдержал испытания чувством. Обняв Светлану за плечи, он начал гладить её по голове, говорить какие-то слова, и, в конце концов, под впечатлением собственных речей, неожиданно расплакался сам, так и не выжав ни единой слезинки из глаз Светланы. При взгляде на этот «обратный результат» Берия имел законное право матернуться хотя бы про себя: вот и поручай таким «профилактическую работу с объектом»!

Появилась новая бригада врачей. Они привезли какой-то громоздкий аппарат, долго пытались его хотя бы включить, долго шёпотом матерились, но всё вхолостую: и пытались, и матерились. Ничего не получалось: аппарат был новый, импортный, ни разу ещё не побывавший в деле. Словом, как сказал бы один товарищ, «дело это для нас – новое, неосвоенное». В итоге никто так и не понял, какое именно чудо они хотели сотворить с помощью этого «чуда техники». Если отработать за Иисуса Христа – по линии оживления – то это вряд ли. Пределом их мечтаний могло быть только одно: произвести впечатление на Берию. И они его произвели, и, как раз, приятное: аппарат не включился.