Наталья Резанова - Чудо и чудовище

Надвигается дождь…

Луна исчезла за плотной пеленой туч. Ночь подходила к концу. Но Дарда уже не видела этого. Туман, окружавший ее, был кровавым, а не белым. И последняя мысль, поразившая ее, была: она не попадет в сад! Там высокая ограда… Дарда не вспомнила о ней сразу, потому что обычно оград для нее не существовало. А теперь… Потом туман, плывущий перед глазами, поглотил и сознание.

Первое, что она почувствовала, выходя из забытья, – голова неприподъемно тяжела. Затем – ребра стянуты тугой повязкой, а на ноге – лубок. И, наконец: она лежит не на земле, не на камнях, а в постели.

Разомкнув веки, Дарда увидела над собой низкий беленый потолок. Смотреть было трудно, на белом фоне плавали какие-то прозрачные загогулины. От слабости, наверное. Ясно одно – она не у себя дома, и не в какой-нибудь темнице. Вряд ли в темнице ее бы уложили в чистую постель и завернули в мягкое покрывало. Зато одежду сняли.

К постели подошла женщина в серо-голубом платье, и прежде чем Дарда, напрягая взгляд, сосредоточилась на ее лице, то уже поняла, где находится: в храме Никкаль.

– Очнулась? – спросила мать Теменун. – Как ты?

– Все плывет… и голова…

– Еще бы! Ты потеряла много крови. На, попей воды.

Она поднесла к губам Дарды чашку. И только сделав первый глоток, Дарда ощутила, что безумно хочет пить. Все тело вопило от жажды. Дарда жадно выглотала воду до дна. "Вот так, наверное, и пьют яд", – краешком проскользнула мысль.

– Как я сюда попала? – спросила она, как только мать Теменун убрала чашку.

– Храмовая стража нашла тебя в саду. А ты, что, направлялась в какое-то другое место?

– Нет. Я шла к вам. Но как дошла, не помню.

Мать Теменун глядела на нее задумчиво.

– Я не стану спрашивать, кто на тебя напал и почему. При твоем образе жизни было бы странно не иметь врагов. И поскольку ты жива, излишне спрашивать, кто победил. Меня интересует иное – где это случилось?

– На складской улице за рыночной площадью.

– Неблизко. Наша лекарка была изрядно озадачена тем, что ты осталась жива, хотя ни одна из твоих ран не является смертельной. Ты запросто могла убить себя пешим переходом. Дело не только в потере крови – правда, вытекло ее из тебя немало, ибо повязку, между нами говоря, ты наложила отвратительно. Но лекарка говорила, что, ступая на сломанную ногу, ты должна была испытывать такую боль, что сердце бы не выдержало.

– Вероятно, у меня крепкое сердце. Прости, но я не могла валяться посреди улицы и уповать на людскую милость.

– Как ты горда, Паучиха! Ни у кого, кроме Никкаль помощи принять ты не хотела.

– Об этом я не думала, – возразила Дарда.

– Так и должно быть, – эти слова мать Теменун произнесла совсем тихо, и Дарда не очень поняла, что она имеет в виду. Но жрица поспешила переменить тему. – Ты была без памяти двое суток. Я известила твоего Харифа, что тебя ранили, но велела, чтоб он пока не приходил. Какой смысл? Он тебя не видит, ты его не видишь. Зато приходил этот… как его… Лаши.

– А он откуда узнал?

– От Харифа. Лаши, кстати, и не пытался увидеться с тобой. Просил только передать, что придет, когда будет уверен. Ты понимаешь, о чем он?

– Да, – пробормотала Дарда. Слабость снова охватила ее, и на сей раз привела с собой не мучительную боль, а отупляющую сонливость. Наверное, чтобы возместить утраченные силы, следовало поесть, но голода, в отличие от жажды, она не испытывала вовсе. А веки точно засыпало песком, и приподнять их было труднее, чем пройти на сломанной ноге через весь Кааф. – Да… Думаю, что понимаю…

– В последний раз спрашиваю, падаль, – ты навел?

Тамрук снова пнул валявшегося на полу Сови поддых. Тот охнул, сплюнул кровь и прохрипел:

– А пошел ты…

Сови, в отличие от своих товарищей, не покинул трущоб. И оставался он здесь исключительно по собственному желанию, ибо доля его в отряде Паучихи была одна из самых больших. Может быть, он всю ее проматывал, а может, ему было просто лень заботиться о новом жилище.

Когда Лаши и Тамрук вломились в его лачугу, он был пьян и спал, и потому не сообразил, что происходит. А когда сообразил, было поздно. Он мог не трудиться кричать. В этом квартала внимания на крики не обращали.

Пока Тамрук обрабатывал Сови кулаками и ногами, Лаши спокойно сидел в стороне, грея руки над огнем, который сам же и развел в глиняной жаровне, словно бы вовсе не интересуясь происходящим. Сови держался стойко. Харкая кровью, теряя зубы, он упорно отказывался признать, что навел на Паучиху какого-то чужака, и лишь отругивался в ответ.

Наконец Лаши махнул рукой.

– Бесполезно. Ты можешь лупить его так хоть до утра – не поможет. Тут в Каафе это дело привычное: мы бьем, нас бьют, все терпеть научились. А вот я мальчишкой, еще при покойном наместнике, попал в пыточную камеру… незабываемое впечатление. – Он встал и принялся рыться в вещах Сови, сваленных на лежанке и по углам, приговаривая: – Ну и помойку он здесь развел… и щипцов порядочных не найдешь… а оружие портить не хочется… разве что вот это… – Он вытащил на свет бронзовый кинжал с деревянной рукояткой и слегка изогнутым в верхней части лезвием. Кивнул Тамруку. – Отдохни-ка, брат.

Затем Лаши положил кинжал на жаровню и придвинул ее поближе к лежащему, а сам сел на пол.

Сови приподнялся. В неверном свете тлеющих углей его покрытое синяками и кровоподтеками лицо казалось жуткой маской. Выражение злого упрямства еще не совсем исчезло с него, но в расширившихся глазах впервые появился страх.

– Ты что задумал? – осведомился Сови.

– Да вот не хочешь ты поговорить со мной откровенно. Меня, знаешь, это обижает. – И Лаши пошевелил кинжалом угли с видом повара, следящего, чтобы мясо хорошо прожарилось.

Несколько мгновений Сови молчал, потом, откинув голову назад, сдавленно рассмеялся.

– Он что, рехнулся? – спросил Тамрук.

Но Сови пропустил его вопрос мимо ушей. Он обращался к Лаши.

– Обижает? Не на тех ты обижаешься. Ты слезы лить должен, что Паучиху не прикончили. А меня не пытать, а благодарить, как друга верного.

– Что-то я тебя, Сови, не понимаю.

– А ты давно уже ничего не понимаешь! Не то бы въехал, в кого ты превратился! В пса, в прислугу! А был вожаком, был князем среди воров, был мужчиной!

– Еще что скажешь?

– И скажу… – Сови перевел дыхание. – Да, я открыл тому парню, когда она пойдет от тебя, и по какой улице. Ну и что? Это было его дело, сам он в это влез, сам и шею свернул. Нечего ему было в одиночку ходить. А если б даже он и убил ее, мне какая печаль? И тебе тоже?

– Не мели языком, не на рынке. Говори по делу.

– Я по делу говорю! Во что она нас превратила, эта уродина? Мы были вольные люди, сами себе господа, никому не служили. А теперь над нами и она, и князь! Носимся по пустыне этой проклятой, терпим и жару, и голод и безводье, жизни кладем от мечей и стрел хатральских – и ради каких таких радостей? Ни одного купчишку паршивого пощипать нельзя, ни пастуха! А те подачки, что князь нам швыряет, и прогулять не успеешь – в городе мы всего ничего…